Завидя нас, мелкие запищали, но из воды не вылезли. Не хотят. Вода тёплая, хоть весь день плавай. Да, они плавают, и преотлично плавают.

— Детям обедать рано, — безапелляционно сказала бабушка Ка. Дети теперь питаются как все мы, дарами моря, поля, огорода. Но у них свой график.

— Да и нам рано. Немного перекусим, и довольно, — согласился я.

Не получается набрать вес. То ли жара, то ли активная жизненная позиция, то ли средиземноморская диета, но вес мой — шестьдесят девять килограммов. Специально купили на базаре классические медицинские весы, белые, чугунные, точные и надёжные. На восточном базаре всё можно купить, особенно в приморском городе. Интересно, как они здесь оказались, медицинские весы? Город Дзержинск, Горьковской области, одна тысяча девятьсот шестидесятый год изготовления?

Судьба!

После легкого перекуса я пошёл вздремнуть: подготовительный режим. А девочки засели за перевод либретто Рашидова на русский язык. Сам Шараф-ака предложил. Почему не перевести? Зная Шарафа Рашидовича, я уверен, что опера пойдёт во многих наших театрах. Переводчику либретто положено два процента от суммы сборов. Не так много, как автору либретто, Шараф Рашидович получает четыре процента, но всё же, всё же. Если «Пустыня» пойдёт, скажем, в десяти театрах, то за год набегут тысячи и тысячи. По моим прикидкам, доходы будут в интервале от трех до десяти тысяч в год. Возможно, и больше, это как у Шарафа Рашидовича получится. А у него получится!

Почему Рашидов попросил Ольгу? Не только из благорасположения, хотя и этого не исключаю. Но Ольга написала либретто к «Малой Земле», которая по-прежнему идёт на сцене, хотя и реже, чем прежде. Но, подозреваю, он таким путём хочет подать сигнал Андрею Николаевичу: ты хороший человек, я хороший человек, давай дружить!

Андрею Николаевичу же решением Политбюро вменили в обязанность курировать строительство Большой Рукотворной Реки. Этот проект внесли в список приоритетных, и выделили большие средства. Очень большие. Громадные. Кредит Ливии, но не простой кредит. Позиция такова: наша страна покупает у Америки зерно. Ежегодно. Не менее, чем на миллиард долларов. И у других стран покупает, Канады, Австралии, где сможет. За пятилетку выходит десять миллиардов долларов минимум.

И в Политбюро решили: мы строим в Ливии систему орошаемого земледелия, Ливия расплачивается с нами частью урожая. Никто валюту не тратит — хорошо? Хорошо! Мы получаем надёжного поставщика зерна и вообще сельхозпродукции — хорошо? Хорошо! Ливия становится зелёной цветущей страной, крупнейшим производителем зерна в Африке — хорошо? Хорошо! А с появлением нового серьезного игрока на мировом рынке пшеницы цены неизбежно поползут вниз, что станет болезненным щелчком по носу американцев — хорошо? Хорошо!

Этот вывод проводили обозреватели «Голоса Америки», «Би-Би-Си» и прочих буржуинов.

Наши же говорили проще: «Да здравствует советско-ливийское сотрудничество, замечательный пример для всего прогрессивного человечества!»

Хорошо?

Просто отлично!

23 мая 1977 года, вторник

Норма жизни

— Под крылом самолёта о чём-то поёт зелёное море тайги, — пел я громко, прогоняя ужас.

Ужас не прогонялся, оставался со мной. Мол, не нравлюсь — сам уходи.

А куда ж я уйду? И рад бы — да некуда.

Мы летели на маленьком самолётике над Сахарой. Мы — это пилот Иван, и я. А самолётик — легендарный небесный тихоход, У- два. Или, точнее, По-2, чтобы не путать с подлым американским самолётом-шпионом.

Я думал, они давно уже история, небесные тихоходы, ан нет, имеются ещё, в ограниченном количестве. А что с нами сделается, сказал пилот Иван, подбадривая меня. Это самолёт-мечта для тех, кто понимает. На нём чувствуешь полёт, это не Ту-154.

Ну да, на Ту-154 полёта не чувствуешь. Как набрали высоту, как легли на курс — не шелохнёт, не прогремит. Вода в стакане не расплескается. Если бы не шум, то и не понять, летим или стоим на земле.

Другое дело По-два. Тут не то, что вода из стакана, тут самому бы не расплескаться. Как на качелях, да непростых качелях. Ух — и вниз! Ух — и вверх. Воздушное бездорожье, ямы да кочки.

И полёт! Кабина-то открытая! Смотришь направо — пустыня! Смотришь налево — пустыня! Смотришь назад — тоже пустыня. Смотришь вниз — страшно, страшно, страшно, а всё та же пустыня. И только впереди — летчик Иван.

Как я оказался в такой позиции? Просто. По рации сообщили, что в Первой Механизированной Колонне отравление метиловым спиртом. То есть подозревают, но точно не знают.

Первая Колонна роет канал далеко в пустыне. Сто сорок километров от нас. Госпитальному транспорту — а это автобус «ПАЗ» и буханка «УАЗ» — ехать по грунтовой дороге, ну, что считается грунтовой дорогой, часа четыре минимум. А на самолёте лететь — час. Отравление — дело такое, время очень дорого.

Самолёта у госпиталя, понятно, нет, но есть у геологоразведки. Полетите?

Полечу!

Меня взяли на слабо. Мол, пусть этот мажор почувствует, что это такое — экстренная медицинская помощь.

И я повёлся. Ну, это они так решили. Они — мои коллеги. Понятно, завидуют, это не очень и скрывают, да и как скроешь, если причин для зависти много: своя вилла, короткий рабочий день, и деньжищ немерено, раз от зарплаты отказывается, скааатина. Если бы не отказывался, всё равно бы завидовали: и деньжищ немерено, так он ещё и зарплату получает, скааатина. В лицо, понятно, не говорят, да и за спиной не очень. Но думают. По глазам вижу.

Повёлся, да. Где, говорю, самолёт?

Да вон, за госпиталем, на площадке.

Ну, и славно. А то я не летал самолётами, да.

И в самом деле, разве не летал? Да у меня одних прыжков с парашютом за сто!

Стоп-стоп-стоп, чего это я заврался-то? Каких прыжков? Знак ГТО на груди из огня, ровно сто тридцать, и хватит с меня. Прыжки в высоту то есть, сто тридцать сантиметров. Падать больно, это у олимпийцев толстые поролоновые площадки, а мы, бурденковцы, всё в опилки, да в опилки. Так и смещаются позвонки. Не советую.

Летим мы по следам, оставленным колонной. Каналу, вырытому в песке. Сейчас это не канал, а ров, сухой безводный ров, и пускать в него воду дело пустое — вся в песок уйдёт. Но в этот ров будут укладывать огромные трубы, сделанные из напряженного бетона, и уже по этим трубам побежит вода подземных морей. Через год. А вообще строить будут долго, на две пятилетки — это мне рассказал агроном, которого я оперировал. Нет, не во время операции рассказывал, потом. Агрономы занимаются испытаниями разных сортов зерновых, выбирают наилучшие, чтобы получать два, а, может быть, и три урожая в год — с орошаемых земель, понятно. Ливийская зима — это как ленинградское лето.

Пока я раздумывал о миллионах пудов зерна, наполняющих закрома Ливии, мы и прилетели. Посадка прошла обыденно, ни тебе «пристегните ремни», ни «ожидайте, когда пригласят на выход». Ремнём я был пристегнут всю дорогу, как без этого, ещё вывалишься ненароком.

А теперь вот отстегнулся, сменил летный шлем на шлем полевой, и стал выбираться из кабины. Та ещё задачка, мат в три хода.

Хорошо, подъехал «газик», такой же, как и у меня, из него выскочил встречающий, принял сумки.

— А что, доктор не прилетел? — спросил встречающий.

— Я доктор, — ответил я. Он, верно, думал, что доктор будет в белом халате и колпаке, а тут какой-то тип в странной форме, да ещё с пистолетом на бедре.

Форма не странная, это и не форма вовсе, а просто полевой костюм. Без погон, без знаков отличия, но и по покрою, и по материалу — то, что должен носить советский офицер в жарком пустынном климате. Увы, для армии не подойдёт, дорогой материал. А для меня в самый раз. А пистолет, что пистолет. Золотой пистолет, «Беретта».

— Где больные?

— Садитесь, отвезём.

Сел.

Иван же сказал, что дойдёт пешком. Тут рядом, полкилометра. Вам спешить нужно, а ему самолёт обиходить.