Слева, под горой, притулилось беленое двухэтажное здание винокуренного завода, к небу тянулась серая струйка дыма, из приоткрытой двери валил пар. Завод работал вовсю.

Справа, за деревянным мостом, на берегу Мельничного озера, вытянулся деревянный господский дом; вид у него был весьма обветшалый, штукатурка местами обвалилась, будто дом пострадал от землетрясения, трубы были старые,

развалившиеся, из одной вился едва приметный дымок.

— Глянь-ка, мамзели кофей варят…

Судейская помещалась в дальнем конце господского дома, напротив мельницы. Парни, робея, подошли к крыльцу потоптались немного, сбивая с постол снег, и наконец вошли в дверь. В холодных сенях, на длинной скамье, где время от времени пороли, сидел одноглазый сторож вихмаский Пеэтер, бывший одновременно судебным служителем, и ждал приказаний судей. Из судейской доносились хриплые голоса, в беленую, видавшую виды дверь тянуло едким табачным дымом из трубки лейгеского Виллема, заместителя судьи. Он подменял сегодня мыраского Сиймона, поскольку тот сейчас сам был истцом.

Парни боязливо присели на скамью — раскрасневшиеся от ходьбы обитатели Паленой Горы, между которыми легла тень несчастной кобылы,— сели и стали ждать. Мирской суд разбирал за дверью дело мыраского Сиймона и алаяниского Мярта.

Сиймон по фамилии Кайв пожаловался, что алаяниский хозяин, Мярт Йыкс, перешедший прошлой осенью в греко-католическую веру, подал жалобу русскому священнику на мыраского хозяина, который будто бы осквернил его веру.

Грузный управляющий мызы Мюллерсон, исполнявший обязанности писаря, а частенько и действительного судьи, сидел во главе стола; пыхтя и кряхтя, он листал судебник, затем перевел взгляд на тщедушного алаяниского хозяина и, дыша тяжело, со свистом, повелел:

— Мярт Йыкс, выкладывай!

— Значит, так,— начал мужичонка.— Минувшей осенью приехал это я из Тарту, привязал лошадь подле корчмы, хотел зайти обогреться, и тут мне навстречу выходит мыраский Сиймон и спрашивает: «Откуда путь?» А я ему и отвечаю, мол, из города, принял святое крещение. А он мне: «Ах, за собачьей верой ездил?!» — «Как так, это же самого царя вера». Он как загогочет да заорет: «Ну и кто ты теперь такой, крест у тебя — будто цепь у пса на шее, каждый возьмет и поведет, куда ему вздумается!» Да как дернет за крест, цепочка возьми и оборвись, крест же наземь упал.

— Теперь-то он у тебя опять на шее висит!

— Висит… Так ведь он все время должен на шее быть, как-никак святой крест…

Лица судей лютеранского вероисповедания посуровели и замкнулись.

— Что ты, Сиймон Кайв, можешь сказать в свое оправдание? — спросил Эверт Аялик, хозяин Отсаского хутора.— Признаешься ли, что сорвал крест с шеи Мярта Йыкса?

— Ничего я не срывал. Этого креста я и в глаза не видел,— отрезал Сиймон.

Мюллерсон подумал немного и хмуро спросил:

— Мярт Йыкс, у тебя свидетели есть?

— Темно было… — пробормотал мужичонка, понурив голову.

— Видал ли кто, как Сиймон с твоей груди крест сорвал? — допытывался управляющий.

— Лошадь видала…

Судьи криво усмехнулись.

— А люди-то что ж, не видали? — спросил Мюллерсон.

— Выходит, не видали,— вздохнул алаяниский хозяин.

Теперь подал голос сидящий за зерцалом коннуский

Андрее, человек с острым подбородком и прямым носом, вышедший в прошлом году из батраков в хозяева.

— Ты почему в канун Нового года лошадь не остановил, когда мы с судьей тебя кликнули, хотели про взлом магазин рассказать?

— Неправда это! — вспыхнул тщедушный Мярт.— Вот те крест, вранье все это! Когда вы хотели мою лошадь остановить, ты, Андрее, сказал: «Вяжите ему руки, он с паленогорским Раудсеппом бежать задумал и других подбивал». Вот как дело было в тот день…

— Ах ты, суду перечить! — заорал Мюллерсон.— Пеэтер! Всыпь ему двадцать…

Вихмаский Пеэтер вскочил со скамьи, деловито прошел в судейскую и, как ястреб цыпленка, схватил Мярта.

Вслед за ним, довольно ухмыляясь, вышел Сиймон.

Губы Яака шевелились. Бормотал он «Отче наш» или вспоминал впопыхах слова заклинания, кто его знает.

И тут из приоткрытой двери судейской раздался голос Эверта Аялика, бесстрастный, как сама судьба:

— Кто там из Паленой Горы, заходи!

Парни вздрогнули.

— Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое,— пробормотал Хинд, стянул ушанку с головы и вошел внутрь.

Батрак поплелся за хозяином, на пороге он приостановился и быстро, уставясь в закопченный потолок судейской, пробормотал заклинание:

— Наше место свято и свято под нами!

После чего он отдал себя в распоряжение суда, смело, почти радостно взглянув на двуглавого орла, стоявшего на столе, за которым сидели судьи в своей парадной одежде с висящими на груди серебряными гербами.

Мюллерсон смерил парней холодным взглядом и сказал:

— Итак, Хинд Раудсепп, на твою лошадь свалилось дерево?

— Да,— кивнул Хинд.

— И как же это вашу лошадь угораздило? — поинтересовался лейгеский Биллем, сжимая в руке трубку.

— В прошлый четверг вечером.

— Яак Эли, ты признаешь себя виновным в том, что вовремя не отогнал лошадь, как хозяин велел?

— Нет, не признаю,— отрезал батрак.

Мюллерсон записал его слова на бумагу, отложил в сторону гусиное перо и лениво моргнул своими жабьими глазами.

— Говори правду, Яак Эли, не то всыплем тебе по первое число,— пригрозил он.

Батрак испуганно пустился в объяснения:

— Хозяин сказал, может, отгонишь Лаук, как бы дерево на нее не свалилось. Хребет-то у ней хрупкий, будто вербная веточка.

— Постой, — оборвал его Хинд.— Про хребет это ты потом сказал, когда уж лошадь околела.

— Ты еще вякнул, будто кто охнул,— принялся торопливо растолковывать Яак.— На меня еще эдак посмотрел. Да только это не я охнул.

— Кто же тогда охнул? — полюбопытствовал Эверт Аялик.

— Не знаю,— ответил батрак.

— Береженого и бог бережет,— быстро проговорил Аялик и потер, словно у него болели зубы, щеку, подстриженную с проседью бороду.

— Что же ты сказал там, под деревом? — спросил лейгеский Биллем, затянувшись доброй порцией дыма.

— Ежели бы…

— Что «ежели бы»? — просвистел управляющий.

— Ты еще вякнул, что «кабы»,—добавил Яак.

— Что вы несете! «Ежели бы» да «кабы» — говорите по-человечески! Не путайте у меня тут! — прикрикнул Мюллерсон.— Будете путать, назначим вам обоим соленых. Хинд Раудсепп, рассказывай толком, как ваша лошадь подохла?

— Налетел ветер, свалил дерево прямо на лошадь, хребет-то у нее жидкий, вот и переломился…

— Выходит, ветер и виноват, чего ж на суд его не позвали? — засмеялся управляющий, берясь за перо.

— Кабы дровни не зацепились, я бы лошадь отогнал,— неожиданно признался батрак.

— Что, их кто держал, что ли?

— Не знаю,— тихо ответил Хинд.

— Коли так, зовите на суд бога земли! — засмеялся коннуский Андрее.

Судьи и писарь испуганно взглянули на него: как смеет скалить зубы над такими вещами?

В судейской воцарилось какое-то гнетущее молчание. Эверт Аялик снова беспокойно потер подбородок.

— Суд предлагает вам поладить,— просипел наконец Мюллерсон.

Парни не двигались с места, стояли потупившись, каждый сам по себе.

— Долго ли еще ждать, ну давайте миритесь.

В душе Яака затеплилась искорка надежды, во всяком случае он пошевелил правой рукой, поднял ее, посмотрел на грязные обломанные ногти, будто впервые увидел, какие они запущенные и неопрятные, и взглянул исподлобья на хозяина.

Однако Хинд был по-прежнему непроницаем и хмур.

— Хинд Раудсепп тоже! Или у тебя рука отсохла? — съязвил Мюллерсон.

— Так ведь я же тогда без лошади останусь, буду точно пес без похлебки,— пробормотал Хинд уныло.

— Так и так ты останешься без лошади — и тяжба тебе поможет ровно мертвому припарки! Скажите громко, чтобы милостивый суд услыхал: мы поладили!

— Мы поладили, — повторил Яак.

Хинд был тяжелее на подъем. Наконец выдавил и он: