— Приходил бог земли, сетовал, будто не наелся.

Паабу приуныла.

— Я ль его не кормила, от каждого кушанья в садовую миску отливала,— сказала она растерянно.— По моему разумению, здесь все должны быть накормлены. Может, ему не хватает, еда-то жидкая. А только где мне лучше взять?

— И то верно, негде,— согласился Хинд, потупив глаза.

— У меня есть кусочек свиного брюшка, положи ему в миску на обед, может, заморит червяка-то. А что он еще сказал?

— Ничего, только засопел.

Бог земли ни во что его не ставит, это Хинд сразу почуял. Чем же он его прогневил?

Вечером Хинд наказал батраку позаботиться о лошадях и, надев новую шубу, вышел из риги. Спустился с горы, выбирая места посуше, однако на болоте все равно промочил ноги, там разлилась полая вода. На дороге стояли лужи, но Хинд не обращал на них внимания. К нищете, долгам и наваждению добавилось еще недовольство бога земли. Столько бед и напастей одному ему не одолеть.

Проселочная дорога вышла на большак. Он остановился на перекрестке: куда идти, направо или налево? Какая разница, от кабака и суда все равно никуда не деться.

Хинд повернул налево. Но пошел он не в кабак и не в суд, а на кладбище, просить совета.

Уже стемнело, когда он пришел на приходское кладбище. Шумели деревья. Погост заходил в глубь леса, и, для того чтобы вырыть свежие могилы, приходилось перерубать корни больших деревьев. Так покойники, будто черви, переселялись под живые деревья — и в смерти человек не мог без них обойтись.

Хинд прошел через все кладбище. Здесь среди частокола крестов ему нечего было делать. Мать и брат похоронены на другом конце кладбища, их могилы под грубыми крестами были бесформенны и красны от глины. Он постоял немного над ними, скрестив руки, под карканье вспугнутых ворон. Вот они лежат тут, умолкнувшие навеки. А ведь Юхан был большой говорун, почти не закрывал рта, и работник

он был хороший — ловкий и усердный,— из него бы вышел добрый хозяин Паленой Горы.

Матушка. Как-то она там устроилась? Дом без нее как без крыши. И все-таки она нашла место тут на погосте, где не было ей никакого применения. Как бы Хинду пригодились ее советы, хотя мать ничего не ведала о том, что творится за порогом, хозяйничала дома, у очага, и в хлеву. Болезнь отца согнула ее, она перестала ходить за скотиной, а потом и ее свалил сыпной тиф.

Красные от глины, размытые теплой водой могилы, каких здесь много.

Хинд пошел дальше.

И тут ему померещилось, будто вечер, наполненный пылающими лучинами,— весь небосвод был усеян дымящимися огнями — уменьшился до чисто убранной риги, где портной своими тупыми пальцами растягивал шкуры — овечьи, лошадиные, человечьи — и все шил и шил из них шубы, а кругом каркали вороны, словно предостерегая на своем птичьем языке от искусителей.

И снова перед глазами запрыгали круги.

Он уже знал, что это такое.

Потер ладонью лоб. В памяти возник недобрый взгляд чужака, когда тот пожаловался, будто не наелся.

Не было рядом с отцом ни матери, ни брата, ни прадедов. Наваждение не пускало его к родным. Словно мечта и надежда оскверняют землю, словно и в загробном мире они должны быть разделены каменной стеной.

Хинд перемахнул через кладбищенскую ограду из валунов. Холмик отца стоял на пустыре без единого дерева и куста, это была бросовая земля, которую сочли вполне подходящим местом для Мангу Раудсеппа.

Хинд посмотрел на завалившийся могильный холм, он краснел в сумерках, как запекшийся сгусток крови на серой сырой земле, заброшенный, одинокий, без креста. И снедающая тоска проникла в сыновнее сердце. От этой тоски даже голова пошла кругом и перед глазами снова зарябило.

С апрельского неба начали тихо падать крупные хлопья снега. Вдали, под холмом, журчала вода, на краю погоста посвистывал скворец. О чем он пел так поздно вечером? Может, он радовался возвращению на холодную родину, во времена, когда так много замученных нуждой людей мечтали выбраться из этой холодной прекрасной страны и поселиться в теплых краях,— ведь на родине о них нисколько не заботились!

О чем пел скворец посреди обильного снегопада человеку, который умер от сыпного тифа? Который пошел за новой верой, а принес в Паленую Гору тиф и смерть, словно переход в другую веру и означал сыпной тиф вместо воображаемого земельного надела. Во всяком случае земельный надел Мангу Раудсеппа был отныне по ту сторону кладбищенской ограды, даже не в теплых краях, заманчивых и для тех, кто в прошлом году на Михайлов день ходил в Тарту принять греко-католическую веру.

Хинд стоял над могилой, скрестив руки, собрался даже «Отче наш» прочитать, и тут ему вспомнилось, как его принял пастор, когда он ходил после смерти отца просить, чтобы покойника позволили опустить в освященную землю,— и слова застыли у него на устах, по спине пробежал холод. Взгляд скользнул по ограде, поросшей травой, по голым березам и осинам, на ветках которых снежные хлопья не задерживались.

Ох мы, бедненькие детки, батюшкины, матушкины…—

пробормотал Хинд.

Слышал ли отец в избе Мана, о чем говорил сын?

Если не слышал, то, может, хоть мысли уловил, звуки сердца?

Мангу Раудсепп, мечтатель, чужак у себя на родине, помазанник на клочок земли за кладбищенской оградой?

Нет, не принесла эта птаха со своей песней хорошую долгую весну. Одни только напасти, слякоть и снег.

О чем шумели деревья, вещие братья?

0 ясных днях и белых ночах, заботах и побоях.

И отец услышал сквозь землю, сквозь крышку гроба, кто пришел на его могилу, остановился наверху, на красной глине.

— Что случилось, сынок? — спросил он гулким шепотом, словно это вздыхала земля.

Хинд наклонился над могилой, но ничего не услышал.

Обнадеженный, он присел на корточки и прислушался.

Посреди кладбищенского снегопада пел скворец, с далекого хутора доносилось приглушенное мычанье коровы.

А потом земля снова вздохнула. И Хинд услышал:

— Сынок, приложи ухо к могиле, не бойся, что глина в ухо попадет, глина крестьянину друг.

Так называют подземный мир в эстонской мифологии.

Хинд опустился на колени, они тотчас промокли, ну да не беда. Плотно прижал левое ухо к могиле и прислушался.

Могила немотствовала, под землей дремали.

Хинд снял шапку и отбросил в сторону, подставив обнаженную голову под снежные хлопья. И прямо вдавил ухо в холодную мокрую глину.

И тогда услышал, как внизу что-то зашелестело.

И старик глухим, словно из бочки, голосом, произнес:

— Сынок, чем ты так озабочен, голову понурил, будто лошадь с глистами? Дома у тебя, что ль, неладно или мызник роздыху не дает? Творят они зло или добро, все равно наступит расплата. Ты у меня еще жеребенок, рано тебя взнуздали, в дровни запрягли, сорокаведерную бочку погрузили, все жилы вытянули. Да только я ничем не могу тебе помочь, руки-ноги свело, не пошевельнуть, и думы у меня могильные, пахну сырой землей.

Отец замолчал. Хинд прислушался. Тихо. И тогда он выложил, что у него лежало на душе:

— Отец, я уйду в теплые края!

И сразу прозвучал суровый ответ:

— Впереди широко, сзади узко. Будь то солома или мякина, каждому свое. Куда ни кинь, всюду клин, я тебе не советчик, око не видит, слух не чует.

Шелест угас, земля не дышала. Кругом стало бело и тихо, мягкие хлопья перешли в мелкую крупу; подул ветер.

Хинд насилу поднялся с могилы. Зубы стучали, одежда была мокрая и холодная.

БОРЕНИЯ

Мужская одежда браная, женская исподница выбойчатая.

В холодной каморе щелкало бердо. Паабу сидела на скамье, смуглая, молчаливая, с узким лицом, карими глазами, на голове платок, на плечах шуба, сидела и ткала полотно. Оно было серое и однотонное, как весенний день. Между повседневными делами, утром и вечером, даже в темноте щелкало бердо, она подзывала Мооритса посветить, щелкала, ткала, только и делала, что ткала полотно из суровой нити, сама суровая и безмолвная, как богиня судьбы.