F, ошеломленный тем, что его перебили, и испуганный военизированным представлением, утратил всю свою уверенность, пробежал глазами записку, смял ее и засунул в правый боковой карман, пробормотал, что он не это имел в виду, сел, охваченный внезапным недоверием, как это показалось N, и замолчал. Остальные даже не пошевелились. Повторное появление полковника было слишком необычно. Оно казалось инсценированным. Факт этот казался угрожающим. Только M, которая пристально смотрела на F во время его выступления, делала вид, что ничего не произошло. Она открыла сумочку и принялась пудриться, чего она никогда еще не осмеливалась делать во время заседания. A по-прежнему молчал, все еще не наносил ответный удар, все еще казался безразличным. B и C, сидевшие друг напротив друга ближе всех к A, обменялись взглядами, быстро и словно случайно, как заметил N, при этом министр иностранных дел погладил свои старательно подстриженные усы. Шеф тайной полиции поправил шелковый галстук и холодно спросил, закончил ли F молоть чушь, так как Секретариату надо работать. N вновь подумал, не находится ли B и C в тайном сговоре. Они считались врагами, но тем не менее имели много общего: образование, знатное происхождение. Отец C был министром в одном из буржуазных правительств страны, а B был незаконнорожденным сыном князя. Некоторые считали, что B, как и C, гомосексуалист. Мысль о тайной договоренности между ними пришла в голову N во второй раз еще и потому, что, бросив министру тяжелой промышленности упрек, C явно хотел помочь B и не только ему, но и D, и M, и даже L. F, ошеломленный своим поражением, а еще больше тем, что C не поддержал его, очень тихо произнес, что он должен срочно позвонить в министерство, ему очень жаль, но какие-то несвоевременные дела требуют его решения. A поднялся. Он медленно подошел к буфету, стоявшему за его спиной, аккуратно налил себе коньяка и там остановился. Он сказал, что F может позвонить из приемной и что L тоже должен как можно скорее идти и хотя бы позвонить в больницу, поэтому он объявляет перерыв на пять минут. А чтобы заседание не было сорвано этими несвоевременными личными проблемами, он требует соблюдения партийной дисциплины, кроме того, он хочет, чтобы им никто больше не мешал, в том числе и этот осел-полковник. Он исполняющий обязанности, уточнил шеф тайной полиции, старый полковник в отпуске, он еще раз проинструктирует этого парня. По селектору вызвали половника. C приказал полковнику, который снова появился и отдал честь, чтобы тот больше в зал заседаний не заходил, что бы ни случилось. Полковник удалился. Ни F, ни L не вышли, они продолжали сидеть, словно нечего не произошло. D улыбнулся министру тяжелой промышленности, поднялся, подошел к A и, тоже налив себе коньяка, спросил, почему F не выходит, затем добавил, что, если, черт побери, министр тяжелой промышленности позволяет себе мешать заседанию Политического Секретариата, то можно представить, что творится в его министерстве — настоящий ад. Было бы достойно похвалы, если бы для его друга F благо государства и революции было самым ценным, и именно ради этого блага было бы желательно, чтобы он вспомнил о своем долге и как можно скорее связался со своими подчиненными, так как в противном случае тяжелая промышленность может быть ввергнута в хаос.

N размышлял. Самым важным ему казалось то, что A вдруг неожиданно решил продолжать заседание Политического Секретариата. Ссылка на партийную дисциплину была пустой фразой, это должно было быть понятно всем. Голосование пока что не состоялось, все соглашались молча, соотношение сил между двумя враждующими группами внутри Политического Секретариата уравнялось. Кроме того, A всегда мог вынести этот вопрос на партийный съезд и таким образом открыто ликвидировать непопулярный Политический Секретариат. Решение A было продиктовано какой-то другой причиной. Наверное, он понял, что допустил ошибку, когда решил одновременно провести чистку и ликвидацию Политического Секретариата. Ему следовало бы начать с чистки, а затем упразднить Секретариат, или, наоборот, сначала упразднить Секретариат, а затем ликвидировать отдельных его членов. Теперь же он стоял перед единым фронтом, в который сплотились обе враждующие группировки Политического Секретариата. Арест O стал преждевременным предупреждением, и то, что L и F боялись выйти из помещения, было знаком, что боялись все. Перед партийным съездом A был свободен и всемогущ, внутри же Политического Секретариата он, как и все остальные его члены, был заложником системы. Если все боялись A, то A тоже должен был испытывать если не страх, который был ему чужд, то хотя бы недоверие. Для созыва партийного съезда было необходимо время, но в течение этого времени члены Политического Секретариата по-прежнему обладали властью и могли действовать. Поэтому действовать должен был и A. Ему вновь нужно было определить, на кого он мог рассчитывать, а на кого нет, и лишь затем начинать борьбу. Царственным презрением к людям A настроил против себя оба лагеря. Перебранка грозила неожиданно превратиться в настоящую битву.

Сначала ничего не приходило[4]. Все бездействовали. F продолжал сидеть, министр транспорта тоже, спрятав лицо в ладонях. N с удовольствием отер бы пот со лба, но не решался этого сделать. Рядом с ним, сложив руки, сидел P. Казалось, он молится, чтобы вообще остаться в живых, хотя было невероятно, чтобы член Политического Секретариата молился. Министр внешней торговли E прикурил одну из своих американских сигарет. Министр обороны H поднялся, подошел, слегка пошатываясь, к буфету, достал бутылку джина, пристроился между A и B, поднял бокал и торжественно произнес, обращаясь к A: «Да здравствует революция!» — икнул, не замечая в своем состоянии, что A не обращает на него никакого внимания. M вынула из сумочки золотой портсигар, D подошел к ней, поднес золотую зажигалку и встал сзади. «Ну, вы все-таки спите друг с другом?» — спокойно спросил A. «Раньше мы спали вместе», — развязно ответил D. A засмеялся, заметив, что хорошо, когда его сотрудники понимают друг друга, после чего обернулся к F. «Вперед, Чистильщик обуви, — скомандовал он, — вперед, Жополиз, иди звонить!» F продолжал сидеть. «Не выйду», — тихо сказал он. A снова засмеялся. Это был всегда одинаковый, медленный, почти добрый смех, к которому все привыкли. Так он смеялся и когда шутил, и когда угрожал, так что никто никогда не знал, что у него на уме. F действительно так боится, что наложил полные штаны, удивился он. «Да, — ответил F, — я наложил в штаны и я боюсь». Все молча уставились на F, ибо возмутительным было признавать свой страх. «Мы все боимся, — продолжал министр тяжелой промышленности и спокойно посмотрел на A, — не только я и министр транспорта, все боятся». «Чушь, — отозвался главный идеолог G, встал со своего места и подошел к окну. — Чушь, абсолютная чушь», — повторил он, повернувшись ко всем остальным спиной. «Тогда выйди из комнаты», — предложил ему F. Главный идеолог развернулся и недоверчиво посмотрел на F. A затем поинтересовался, что ему делать снаружи. Главный идеолог тоже не решается выйти, спокойно констатировал F. G четко знал, что он в безопасности только здесь. «Чушь, — повторил G. — Чушь, абсолютная чушь». F заупрямился: «Тогда выйди из комнаты», — снова потребовал он у Чайного святого. G продолжал стоять у окна. F вновь обратился к A: «Ты видишь, мы все наложили в штаны». Он очень прямо сидел в своем кресле, положив руки на стол, и уже не выглядел таким уродом. A сказал, что F дурак, поставил коньячную рюмку на буфетную стойку и вернулся к столу. «Дурак, — ответил F, — действительно? Ты в этом уверен?» Он говорил как никогда тихо. Кроме L, говорил он, в Политическом Секретариате больше нет старых революционеров, куда же они все подевались? После этого он принялся перечислять всех ликвидированных, тщательно, медленно называя имена известных людей, которые когда-то боролись за свержение старого строя. Эти имена прозвучали впервые за много лет. N почувствовал холод. Ему вдруг показалось, что он находится на кладбище. «Предатели! — заорал A. Это были предатели, и это тебе прекрасно известно, проклятый Жополиз». Он замолчал, успокоился и задумчиво посмотрел на Чистильщика обуви. «И ты тоже такая же свинья», — словно между прочим сказал он. N сразу понял, что A допустил еще одну ошибку. Конечно, это было провокацией — называть имена старых революционеров, но F, признав свой страх, стал противником, которого A был вынужден воспринимать всерьез. Но, вместо того чтобы его успокоить, A начал угрожать F. Дружеское слово, шутка сделали бы его благоразумным, но A презирал F, поэтому он не видел опасности и проявлял легкомыслие. F же отступать было некуда. В отчаянии он все поставил на кон и ко всеобщему удивлению проявил характер. Он был вынужден бороться и поэтому стал союзником министра транспорта, который в апатии отступил. «Кто противопоставляет себя революции, тот будет уничтожен, — провозгласил A. — Все, кто попытается это сделать, будут уничтожены». Пытались ли они на самом деле это сделать, твердо спросил F, и тут же ответил, что и сам A в это не верит. Люди, которых он перечислил и которые погибли, основали Партию и свершили революцию. Они во многом ошибались, — но предателями они не были, также как сейчас не был предателем министр транспорта. «Они признались и были осуждены судом», — возразил A. «Признались! — засмеялся F. — Признались! А как они признались? Об этом нам кое-что может рассказать шеф тайной полиции!» A рассердился. Революция — это кровавое дело, утверждал он, неправые бывают и на ее стороне, и они должны быть наказаны. Кто этого не понимает и хочет изменить существующий порядок, тот сам предатель. А вообще, издевательски добавил он, нет никакого смысла вступать в дискуссии с F, ибо понятно, что у Чистильщика обуви в голове крепко засели свинские писания, которые он теперь распространяет среди своих коллег, он явно считает Партию борделем, и поэтому A вынужден просить главного идеолога G, лучшего друга F, хорошо поразмыслить, с кем он водится. Обратившись к Чайному святому с этой импульсивной и ненужной угрозой (может быть он был сердит на главного идеолога за то, что тот тоже не осмелился выйти из комнаты), A вернулся на свое место. Все, кто продолжал стоять, тоже сели, G последним. A объявил, что вновь открывает заседание.