L неожиданно пал духом и устало, как это часто бывает с пьяными, хотел снова упасть в свое кресло, когда шеф тайной полиций сухо заметил, что министр атомной промышленности скорее всего не смог прийти из-за болезни. Это была бессовестная ложь, которая, если C действительно распространил известие об аресте O, могла иметь только одну цель: раззадорить L, чтобы он снова заговорил, тем самым подготовив его арест. «Болен? — вскричал L, опираясь на левую руку и стуча правым кулаком по столу. — Болен? Действительно болен?» «Возможно», — бросил C так же хладнокровно и принялся складывать какие-то бумаги. L прекратил стучать кулаком по столу и сел в молчаливой ярости. В двери, позади F и H, появился полковник, что было совершенно необычно, ибо никто не имел права входить в комнату во время заседаний Политического Секретариата. Появление полковника должно было означать что-то экстраординарное: тревогу, несчастье, сообщение огромной важности. И еще более необычным было то, что он пришел, чтобы попросить L выйти по какому-то срочному личному делу. «Он должен исчезнуть», — грубо рявкнул L, имея в виду полковника, который, несколько поколебавшись, подчинился, посмотрев при этом на шефа тайной полиции, словно ожидая от него помощи, но C все еще был занят своими бумагами. A рассмеялся и добродушно сказал, что L, наверное, вновь слишком много выпил, затем нарочито приветливым, грубоватым голосом, который обычно свидетельствовал о его хорошем настроении, добавил, что L не мешало бы выйти и разобраться со своими личными делами: может, разродилась одна из его любовниц? Все громко рассмеялись, не потому, что слова A показались смешными, просто напряжение было так велико, что каждый искал выход и даже неосознанно хотел облегчить L отступление. A по селектору попросил полковника войти. Полковник появился вновь. «Что там произошло?» спросил A. «Жена министра транспорта лежит при смерти», — отдав честь, сообщил полковник. «Убирайтесь!» — крикнул A. Полковник исчез. «Ступай, L! — ласково сказал A. — Про любовниц — это была грубая шутка, забираю свои слова обратно. Я знаю, что жена занимает в твоей жизни важное место. Иди к ней, заседание все равно окончено». Хотя слова A прозвучали по-человечески, страх L был так велик, что он им не поверил. Памятник в пьяном отчаянии видел лишь один выход — идти до конца. Он старый революционер, закричал он, подскочив, его жена действительно в больнице, это знают все, но она хорошо перенесла операцию, и он в ловушку не попадет. Он в Партии с ее основания, раньше A, C и B, которые просто жалкие выскочки. Он начал работать в Партии еще тогда, когда это было опасно, опасно для жизни. Он сидел в грязных, вонючих тюрьмах, закованный в кандалы, как зверь, и крысы грызли его окровавленные ноги. Крысы, продолжал кричать он, крысы! Свое здоровье он подорвал на службе Партии, он был приговорен к смерти. «С револьвером и ручной гранатой я творил историю, всемирную историю!» — кричал он, и его невозможно было усмирить, его отчаяние и ярость были безграничны. И хотя сейчас он был пьяным и опустившимся, он вновь казался тем старым знаменитым революционером, которым был когда-то. Он боролся против лживого и коррумпированного строя, посвятил свою жизнь борьбе за правду, продолжал он свою безумную тираду. Он изменял мир, пытаясь сделать его лучше, он терпеливо сносил лишения и голод, преследования и пытки, он гордился этим, потому что знал, что стоит на стороне бедных и эксплуатируемых, и было прекрасно чувствовать, что воюешь за правое дело. А сегодня он на стороне властьимущих. «Власть развратила меня, товарищи! — кричал он. — О каких только преступлениях я не умалчивал, кого из моих друзей я еще не предал и не передал в руки тайной полиции? Неужели я должен и дальше молчать? О, пусть меня арестуют!» — закончил он, вдруг побледнев, обессилев, понимая, что он не выйдет из помещения, так как в соседней комнате его арестуют, а мнимая смерть его жены — это всего лишь ложь, с помощью которой его хотят выманить из зала заседаний. Сказав эти полные тягостного предчувствия (которое всем показалось небезосновательным) слова, он вновь опустился в кресло.

Пока L в безумном упрямстве протестовал, понимая свое безнадежное положение, отбросив всякую осторожность, которая, видимо, казалась ему уже бесполезной; пока все, окаменев, наблюдали за призрачным представлением, которое давал гигант перед смертью; пока каждую паузу между ужасными фразами, произнесенными L, заполнял маршал H, который из ничтожного страха, что и он может рухнуть вслед за Памятником, продолжал выкрикивать: «Смерть врагам Партии!»; пока государственный президент маршал K, не дав L закончить, разразился бурными уверениями в вечной преданности A, N размышлял, как же теперь будет вести себя A. A сидел с отсутствующим видом и курил свою трубку. По его виду ничего нельзя было определить. Но все-таки у него в душе должно было что-то происходить. Правда, N пока не было до конца ясно, насколько протест L опасен для A, но он чувствовал, что рассуждения A о его будущем положении и о перспективах развития Партии имеют очень важное значение, что грядут большие перемены, только N не знал, какие, а также не знал, как поведет себя A в ближайшее время. A был хитрым тактиком, до его ошеломительных шахматных ходов в игре за власть не дорос еще никто, даже B. Он инстинктивно чувствовал людей, знал и использовал любую слабость своих врагов, в охоте на людей специалистом[3], каких больше в Политическом Секретариате не было, но он не был любителем открытой борьбы, ему нужна была борьба скрытая, с атаками, которых никто не ожидает. Свои ловушки он расставлял в джунглях Партии с ее тысячами отделов и подотделов, ветвей и ответвлений, групп, надгрупп и подгрупп. Казалось, что открытого возражения, выпада против себя ему давно не доводилось переживать. Потеряет ли A самообладание, ориентацию, будет ли действовать слишком поспешно, распорядится ли открыто об арестах или будет продолжать все отрицать — на эти вопросы N никак не мог ответить, потому что он и сам не знал, что бы он делал на месте A. N не удалось продолжить свои размышления о возможном поведении A, потому что, едва маршал K сделал первую паузу, переводя дух и собираясь с силами, дабы с еще большим энтузиазмом продолжить объяснения в любви A, его перебил F и начал говорить. На самом деле F перебил не только государственного президента K, но и, сам того не желая, A. Когда K сделал паузу, A вынул изо рта трубку, видимо, для того, чтобы наконец возразить L, но F, который этого не заметил или не захотел заметить, оказался проворнее. Он начал говорить, даже не успев встать, а встав, стоял неподвижно, маленький, толстый, невероятно уродливый, с бородавками на лице, сложив руки на животе, словно неуклюжий, молящийся крестьянин в воскресном наряде, и говорил, и говорил. N сразу же понял причину. Спокойствие министра тяжелой промышленности было обманчивым. Чистильщик обуви говорил, чтобы заглушить ужас, вызванный поступком L, он уже видел, как гнев A обрушивается на их головы, предстоит арест всего Политического Секретариата. Будучи сыном сельского учителя, Чистильщик обуви лез из кожи вон, работая в провинции. Рано вступив в Партию, он всегда подвергался насмешкам, никогда никто не воспринимал его всерьез, он всячески пресмыкался, был лакеем, пока наконец не пошел вверх (от чего многим пришлось каяться), потому что у него не было гордости (он не мог ее себе позволить), а лишь честолюбие и потому что он был способен на все. А он действительно был способен на все: он выполнял самую грязную, самую кровавую работу, слепо повинуясь, готовый на любое предательство. Во многом F был самым страшным человеком в Партии, даже страшнее A, который, несмотря на свои кровавые дела, был значимой личностью. A не изменили ни борьба, ни власть. A был таким, каким он был: частью природы, выражением своей властной закономерности, сформированный сам собой. F был мерзким, казалось, его уделом было лишь низкое, недостойное, он не мог струсить это с себя, оно слилось с ним. Даже оба Джингисхана казались рядом с ним воплощением благородства. Даже A, которому F все-таки был нужен, называл его при всех не только Чистильщиком обуви, но и Жополизом. Поэтому F боялся сейчас гораздо больше, чем остальные. F сделал все, чтобы попасть на самый верх. Теперь же, почти у цели, L своими дурацкими выпадами ставил под угрозу все, что он достиг своими нечеловеческими и недостойными усилиями, его гротескное самоотречение становилось бессмысленным, а его бесстыдный подхалимаж — напрасным. Панический страх обуял его столь сильно, что он, не соображая, что делает, прервал самого A (N был в этом убежден). F, безусловно, хотел поскорее на свой лад поддержать и дополнить излияния K, словно это могло его спасти. Он не стал откровенно расхваливать A, как это беззастенчиво делал Государственный президент, а просто более рьяно набросился на L. По привычке он начал с крестьянских поговорок, которых знал множество, не обращая никакого внимания на то, подходят они в данном случае или нет. Он сказал: «Пока гром не грянет, мужик не перекрестится». Он сказал: «Крестьянин купает жену лишь тогда, когда с ней собирается переспать молодой барин». Он сказал: «Снявши голову, по волосам не плачут». Он сказал: «И богатый крестьянин может свалиться в навозную яму». И он сказал: «От крестьянина несет служанка, а от солдата — жена крестьянина». Затем он принялся говорить о серьезности положения, но не внутриполитического (будучи министром тяжелой промышленности, он был в него втянут с головой), а внешнеполитического, в чем он видел надвигающуюся «смертельную опасность для нашей любимой родины» (это было особенно неожиданным, так как после конференции по защите мира внешнеполитическая обстановка намного улучшилась). Международный капитализм и империализм, продолжал F, вновь подготовились к тому, чтобы уничтожить завоевания революции, и, похоже, им удалось наводнить страну своими агентами. От внешней политики он перешел к необходимости дисциплины, а от нее — к необходимости доверия. «Товарищи, все мы братья, дети одной великой революции!» Затем он заявил, что это доверие грубо разрушает L, который засомневался в словах A и, несмотря на заверения A, лживо утверждает, что заболевший O арестован. Недоверие министра транспорта, «этого Памятника, который уже давно превратился в позорное пятно», заходит так далеко, что он даже не хочет покинуть зал заседаний, чтобы побыть рядом со своей умирающей женой — такая бесчеловечность каждого революционера, для которого брак священен (а для кого он не священен?), должна приводить в ужас. Это подозрение оскорбляет не только A, это плевок в лицо всему Политическому Секретариату. (N подумал, что A ничего не говорил о болезни O. Эту ложь, которая исходила от министра безопасности C, F приписал A, закрепил за A, что стало еще одной ошибкой, которую можно было объяснить лишь жалким страхом министра тяжелой промышленности. Но в то же мгновение у N зародилось подозрение, что, возможно, болезнь O была правдой, а его арест — это ложь, распространенная для того, чтобы привести Политический Секретариат в замешательство. Однако N его сразу же отбросил). Тем временем Чистильщик обуви опрометчиво, пытаясь себя обезопасить, набросился на своего старого друга, потому что ему казалось, что вместе с министром транспорта L должен автоматически пасть и партийный секретарь D. При этом он не подумал о том, что министр транспорта в политическом плане всеми уже списан со счетов, а D же, наоборот, нельзя было снять без тяжелых потрясений для Партии и государства. Но такое потрясение стало для F свершившимся фактом, иначе он наверняка бы заметил, что во время его атаки совершенно безмолвно сидел и министр обороны H, не поддерживая его. Чистильщик обуви кричал: «Когда крестьяне голодают, попы жиреют», «Когда у барина мерзнут ноги, он поджигает деревню». Затем стал утверждать, что D предал революцию и что он превратил Партию в буржуазное объединение. В своем отчаянном задоре F пошел еще дальше. После D он взялся за его союзников, поиздевался над министром образования, приведя старую крестьянскую поговорку: «Кто входит в дом торговца лошадьми девственницей, выходит из него потаскухой»; а в адрес министра иностранных дел B он высказался: «С кем поведешься, от того и наберешься». Но не успел F процитировать очередную поговорку и высказать новые обвинения, его перебил полковник. Светловолосый офицер ко всеобщему удивлению во второй раз вошел в зал заседаний, отдал честь, передал министру тяжелой промышленности какую-ту записку, молодцевато отдал честь еще раз и вышел.