Ни генерал-полковнику Паулюсу, ни полковнику Адаму не пришла тогда в голову мысль, что подлинным несчастьем было начало войны — войны, по своей сути и с самого начала являвшейся политическим, экономическим и военным преступлением, ибо она была направлена против исторического развития событий.

Уже Первая мировая война показала, что в XX столетии невозможно осуществлять политику завоеваний и грабежа, которую в XIX веке еще практиковали некоторые империалистические государства. Уже тогда такая война являлась вызовом другим государствам, и они объединились против Германии, которая рвалась к мировому господству. Возмутитель спокойствия был наказан. Бесспорно, что развязанная гитлеровской Германией Вторая мировая война была еще более преступной. Она неминуемо должна была закончиться поражением, так как народы, особенно народы Советского Союза, проявляли несгибаемую волю к сопротивлению.

Мы не задавались основополагающими вопросами о характере войны, ее историческом значении и морально-политических целях. Мы были далеки от понимания всех этих проблем. Воспитанные в националистическом и милитаристском духе, мы едва ли были способны ставить эти вопросы. В этом и заключалась подлинная причина нашего несчастья, и мы все дальше катились к пропасти, ибо, заблуждаясь, считали своим долгом держаться до конца.

10 января и в последующие дни одна ужасная весть следовала за другой. Все они говорили об одном. Сообщалось о новом прорыве кое-как заштопанной оборонительной линии, бегстве от русских танков. Наши солдаты бросали позиции без приказа. Выявилась несостоятельность командиров сводных подразделений. Повсюду началось разложение. Особенно тревожное сообщение пришло 12 января. Наш единственный аэродром Питомник захвачен русскими танками. Солдаты в панике бежали.

Начальник штаба неистовствовал. Как это могло случиться? По последним донесениям у нас складывалось впечатление, что аэродрому пока не угрожала непосредственная опасность. Может быть, это был только слух? Шмидт требовал полной ясности, ведь речь шла о безопасности армейского командного пункта.

Посланная туда разведывательная группа вскоре возвратилась. Оказалось, что наши войска — летчики, шоферы, санитары, раненые — удрали от разведки противника, тем временем снова отошедшей назад. На этот раз я мог понять припадок ярости у Шмидта.

Паулюс приказал усилить оборону аэродрома и срочно возобновить его эксплуатацию. Офицер штаба, ездивший в Питомник за почтой, рассказывал нам подробно о событиях в Питомнике:

— Паника началась неожиданно и переросла в невообразимый хаос. Кто-то крикнул: «Русские идут!» В мгновение ока здоровые, больные и раненые — все выскочили из палаток и блиндажей. Каждый пытался как можно скорее выбраться наружу. Кое-кто в панике был растоптан. Раненые цеплялись за товарищей, опирались на палки или винтовки и ковыляли так на ледяном ветру по направлению к Сталинграду. Обессилев в пути, они тут же падали, и никто не обращал на них внимания. Через несколько часов это были трупы. Ожесточенная борьба завязалась из-за мест на автомашинах. Наземный персонал аэродрома, санитары и легкораненые первыми бросились к уцелевшим легковым автомашинам на краю аэродрома Питомник, завели моторы и устремились на шоссе, ведущее в город. Вскоре целые гроздья людей висели на крыльях, подножках и даже радиаторах. Машины чуть не разваливались под такой тяжестью. Некоторые остановились из-за нехватки горючего или неисправности моторов. Их обгоняли не останавливаясь. Те, кто еще был способен передвигаться, удирали, остальные взывали о помощи. Но это длилось недолго. Мороз делал свое дело, и вопли стихали. Действовал лишь один девиз: «Спасайся кто может!»

Но как можно было спастись в разбитом городе, в котором нас непрерывно атаковали русские? Речь шла не о спасении, а о самообмане подстегиваемых страхом, оборванных, полумертвых людей, сломленных физически и нравственно в битве на уничтожение.

Скоро, правда, стало известно, что Питомник снова в наших руках. И хотя выяснилось, что аэродром атаковала лишь разведка противника, немногие больные и раненые возвратились назад. Слишком глубоко овладел страх нашими солдатами. Большинство же летчиков и санитаров лишь к вечеру вернулись в Питомник.

В штабе армии и особенно в штабе LI армейского корпуса возникали различные планы: нельзя ли сократить территорию котла и тем самым сконцентрировать силы, создать известный резерв?

Паулюс отверг этот план, объяснив, что это означало бы добровольную сдачу жизненно необходимого аэродрома.

Нельзя ли все-таки прекратить сопротивление? — вопрошали другие. Нет, только не это. Это было бы равнозначно пленению и создало бы угрозу нашим сражающимся вне котла армиям, заявил Паулюс.

Быть может, следовало бы без артиллерийской подготовки небольшими группами пробиваться из котла? Это предложение исходило из штаба Зейдлица. Смысл предложения сводился к следующему: расположенные по берегу Волги дивизии ночью попытаются прорваться по замерзшей реке на юг за линии противника. Там они соединятся с немецкими войсками, ведущими бои между Доном и Волгой и тоже продвигающимися на юг.

План Зейдлица предусматривал соединение 6-й армии с немецкими войсками за пределами котла. Мы предполагали, что отступающая армия Гота еще ведет бои южнее Цимлянской.

Шмидт считал, что такая операция по прорыву дорого обойдется 6-й армии. Тем не менее он согласился с ней.

Это выглядело весьма странно. До сих пор Шмидт упрямо требовал безусловного повиновения приказам Гитлера. Теперь, когда прорыв безнадежен, он собирается, ослушаться приказа.

Однако и этот план не был реализован. Правда, его одобрили некоторые дивизии, солдаты которых уже много недель находились в городе и физически не были еще окончательно измотаны. Все другие дивизии отклонили план как иллюзорный, так как не считали возможным вести наступление силами полуголодных, больных солдат.

Все это еще раз показало, что командование армии блуждало в потемках, а в вышестоящих штабах царила полная неразбериха. Никто из нас не знал, где находятся немецкие войска на южном участке советско-германского фронта. Начальник разведывательного отдела штаба армии утверждал, что они отошли на 400 километров к западу, но мы ему не верили. Это означало бы, что немецкая армия откатилась на исходные позиции лета 1942 года. Но ведь тогда вся наша прошлогодняя борьба была напрасной! Мы не хотели этому верить. «Ибо, — заключали мы с едкой иронией моргенштерновского Пальмштрема,[76] — не может быть того, чего быть не должно».

Манштейн, хорошо знавший настроения в 6-й армии, старался держать Паулюса в неведении о положении на фронтах.

Хотя 6-я армия была глубоко разочарована в Манштейне, который в трудные дни бросил ее на произвол судьбы, Паулюс и Шмидт в этой отчаянной ситуации предприняли еще одну попытку побудить его к каким-либо действиям. Они уполномочили командира 9-й зенитной дивизии генерал-майора Пиккерта вылететь в штаб группы армии «Дон» и подробно доложить фельдмаршалу фон Манштейну о катастрофическом положении окруженной армии. В последние дни к нам прибыло еще меньше транспортных самолетов, чем обычно. Голод царил в котле. Пиккерт должен был добиться наконец у Манштейна улучшения снабжения по воздуху, чтобы хоть немного облегчить тяжелое положение 6-й армии.

По сути дела, этот шаг армейского командования был таким же самообманом, как и некоторые прежние его действия. Зато он имел другое, неожиданное последствие: генерал Пиккерт не вернулся в котел. Перед вылетом он заверил своего начальника оперативного отдела, а представляясь по случаю убытия, и генерал-полковника Паулюса, что прилетит назад тотчас же по выполнении задания. Однако мы ждали его напрасно. Вскоре от Пиккерта поступила радиограмма: