Вуппертальцы на цыпочках проходили мимо, боясь смутить покой его души, торопливо крестились и приговаривали:

– Боже, будь добр к этому ребенку!..

– Господи, исполни все помыслы господина Фреда!

Но помыслы «господина Фреда», как бы ни были они чисты, нередко не имели ничего общего с созерцательной позой молящегося. Стоя на коленях с молитвенником в руках и перебирая в уме все, что он сделал за день, мальчик не мог припомнить ни одного сколько-нибудь серьезного греха и просил вуппертальского бога о самом обыкновенном, земном. Он просил его подсказать дедушке Гаспару, чтобы тот не ворошил так свирепо свою огромную бороду, чтобы бог объяснил маме – мальчик не может всегда вести себя так же прилично, как ведут себя профессора, просил, чтобы бог шепнул дедушке ван Хаару – пусть чаще рассказывает сказки, наконец, чтобы бог внушил папе не так уж грубо и настойчиво требовать исполнения своей родительской воли. Тут Фред по привычке закрывал глаза, с дрожью вспоминая последнюю встречу с ним. Он мысленно видел могучую фигуру отца, склонившегося над ним, слышал его голос, которого побаивался весь Вупперталь.

– Ты мой сын, и ты обязан исполнять все мои желания! Я хочу, чтобы ты был достоин имени, которое я тебе дал. Имя Энгельсов могут носить только благочестивые мужи. Сегодня ты опять читал книгу в тот самый час, который следовало посвятить богу. Это плохо, Фридрих! Даже в твоем возрасте такая нерадивость непростительна!..

Мальчику так и чудится этот клокочущий, строгий голос. И вот теперь Фред в церкви. Он наказан. Ему велено молиться, просить у бога прощения.

Энгельс-старший становился совершенно безжалостным, если им овладевала какая-то идея. В такие минуты он превращался в настоящего пруссака, фанатичного лютеранина. Эта черта характера фабриканта проявлялась особенно последовательно, если дело касалось религиозного воспитания первенца. Он требовал от Фреда примерности. Отец не признавал никаких компромиссов. Каждый вечер сын в его присутствии читал молитвы. Каждый вечер он тщательнейшим образом осматривал комнату сына – искал и боялся найти в каком-нибудь укромном уголке «крамольную книжонку». Все это делалось вопреки протестам фрау Элизы, которая тайком от мужа читала Вольтера или Лессинга.

– Мой сын, – любил подчеркивать отец, – это я! Фред должен стать настоящим гражданином, а не антихристом, вроде берлинских вертопрахов…

Склонив голову, Фред молча слушал отца, испытывая и страх перед ним, и жалость к нему. Он следил за нервными пальцами отца, листающими его книги, роющимися в его постели, в карманах жакета, перебирающими каждый клочок бумаги на его столе, готовыми скомкать, изорвать в клочья и вышвырнуть в окно даже намек на крамолу. Фред смотрит, и глаза его набухают от слез. Это были слезы израненной детской души, оскорбленного сознания. Фред тяжело переносит отцовские подозрения.

Случалось, что нервные отцовские пальцы отыскивали нечто подозрительное, и тогда «нечто» мгновенно истреблялось. Однажды такая судьба постигла «Эмилию Галотти» Лессинга, в другой раз – «Повесть об ужасающей жизни великого Гаргантюа, отца Пантагрюэля» Рабле или оду Шиллера. Когда Фридрих-старший исполнял роль инквизитора, Фред поворачивался к нему спиной, всматриваясь в черное распятие на стене.

– Молись, молись, Фред! Молись, ибо то, что читаешь ты, не угодно ни твоему отцу, ни богу…

– Я, папа, и молюсь за тебя. Дай бог, чтобы он простил тебя за то, что ты делаешь, – решительно заявил однажды сын.

Ответ, прозвучавший как пощечина, вызвал у отца припадок ярости. Заметавшись из угла в угол, он с криком сбежал по лестнице:

– Мадам! Поспешите, мадам! Вы даже не подозреваете, какие святотатственные слова произнес ваш сын!..

История сохранила короткий документ о тревогах Фридриха Энгельса-старшего, связанных с воспитанием сына, – его письмо от 27 августа 1835 года, отправленное строгим супругом Элизабет ван Хаар, гостившей в то время у своего отца в Хамме.

Фред «принес на прошлой неделе посредственные оценки, – говорится в письме, написанном очень нервным почерком. – Внешне он, как ты знаешь, стал благовоспитаннее, но несмотря на прежние строгие взыскания, он, кажется, даже из страха перед наказанием не хочет научиться беспрекословному повиновению. Так, я, к моему огорчению, опять нашел сегодня в его секретере мерзкую книгу из библиотеки, рыцарский роман из жизни тринадцатого столетия… Да сохранит господь его душу, мне часто страшно за этого в общем-то превосходного мальчика… Пока что в нем развивается вызывающие беспокойство рассеянность и отсутствие характера, при всем том, что его другие качества меня радуют».

Когда почтовый дилижанс вез это письмо в Хамм, Фреду не было еще и пятнадцати лет – грань между детством и юностью.

Гамма наказаний весьма разнообразна – от пианиссимо – многократного повторения молитв и нравоучительных проповедей до бурного крещендо – отцовской трости. В своем стремлении воспитать Фреда в строгих канонах воинствующего лютеранства отец часто становился настоящим мучителем сына, хотя в глубине сердца, там, где отцовская любовь не соприкасалась с безумством религиозного фанатизма, он относился к мальчику с обожанием. Деспотизм во всем, что касалось религиозного воспитания Фреда, ярче всего раскрывался в противоречивых взглядах самого отца. Себе он позволял либеральничать с церковью и религией, но, если речь заходила о месте и роли той же религии и церкви в жизни сына, отец становился деспотически строгим и грубым. То, что он позволяет себе, не допускает даже для самых близких и категорически запрещает наследнику.

Сочинения Гёте стоят на видном месте в библиотеке отца, но, когда тот же томик он видит в руках фрау Элизы, его лицо багровеет от гнева.

– Благовоспитанная женщина, мадам, рукоделие предпочитает книге!..

Самого его редко можно застать перед семейным распятием, но, если отец замечает, что Фред, проходя мимо распятия, забывает перекреститься, рука угрожающе поднимается над головой мальчика.

– Вернись, сын мой, и попроси у бога прощения!

Каковы же причины внутренней раздвоенности господина Фридриха-старшего?

Страх.

Страх перед идеями младогегельянцев. Страх при мысли о возможном проникновении подобных идей в «рай обскурантизма» – Вупперталь; страх при мысли о возможности их проникновения в его собственный дом, в его крепость, и самое страшное – в сознание его Фреда. Младогегельянские идеи были той самой демонической силой, которая нарушала равновесие духа отца, толкала его совершать такое, что было чуждо его натуре. Это была та самая слепая сила, которая превращала его в деспота, в мучителя своего сына, в лицемерного защитника лжи, в которую он не верил и сам.

Несмотря на все свое свободомыслие, Фридрих Энгельс-старший принадлежал к сословию фабрикантов и уже поэтому был не способен сбросить с себя классовую скорлупу, оторваться от сохнущих корней вуппертальского общества. Он оставался типичным буржуа, который страшится всего нового, что докатывается и до Вупперталя, того, что ставит под сомнение вечность капиталистической собственности. И против всего нового, независимо от того, какими путями оно появляется – дорогами бурных общественных вспышек или тропинками сокровенных размышлений, господин Фридрих готов бороться со всей присущей ему неистовой силой. Он ищет союзников в этой борьбе, помощников, опоры. И встречает протянутую руку церкви с ее идеологией, с ее пиетизмом.

Руку, в святость которой он не верил никогда…

При всем своем свободомыслии отец Фреда чувствовал, что вуппертальская церковь обладает огромной силой, она способна поднять заблуждающихся на борьбу против наступления революционных идей. Отец понимал, что христианские легенды, идея смирения – могущественное оружие против всех тех, кто отваживается не ломать шапки перед ним, господином, против тех, кто все чаще собирается группами и повторяет слово «стачка», против тех, кто уводит рабочих из церквей и кабаков, чтобы рассказывать им утопические побасенки о некоем «мире равенства». Именно поэтому фабрикант крепко пожал протянутую ему костлявую десницу церкви, доверив духовное воспитание своего первенца ее слугам. Как всякий практичный буржуа, он тысячу раз согласился бы видеть сына в рясе пастора, нежели в рубахе шиллеровских разбойников.