Последней посетительницей в этот вечер оказалась Лида Куценко. Она не на шутку удивила Грека своим появлением. Он подумал, что Лида нарочно пришла так поздно, а может, пережидала на скамеечке первых посетителей, помрачнел, сказал с преувеличенной официальностью:

— Сейчас прием по личным делам.

— А я и пришла по личному делу, — то ли вправду непринужденно, то ли играя, молвила агрономша, усевшись на стул и расправляя широкую, слишком пеструю юбку.

Он, как и при первой встрече, подумал, что одевается она не по возрасту, но не сказал этого вслух. Да и, в конце концов, это не имело значения, свои обязанности Лида исполняла, может, и не блестяще, но деловито, не проявляла инициативы, но планов и сроков не нарушала и не потакала плохой работе, и это, по крайней мере пока, устраивало Грека.

— Какое же дело? — решив придерживаться того же официального тона, спросил Грек.

— Нету счастья. Разве это не личное?

Василь Федорович покрутил в пальцах карандаш — собирался записать агрономову просьбу, — положил его на стол.

— В такой мере личное, что, наверно, только от нас самих и зависит.

— А если не только от нас?

— Надо обращаться по инстанциям. Напиши заявление, рассмотрим на правлении, — отшутился Грек. — Выпишем, сколько там тебе надо. Или заменим — картошкой, кормовой редькой…

— То-то и оно, что редькой. Все мы в таких случаях отделываемся шутками. — В ее голосе зазвенела тоска.

— А что тут скажешь? Если это вправду в нас? Есть или нету. Если есть, тогда мы об этом не думаем и не знаем, что оно есть… А нету… начинаем искать. Счастье — это, наверно, когда нас не тревожат вопросы о нем.

— И найти его невозможно?

— Не знаю.

— Почему же тогда говорят: подарил или подарила счастье?

— Эта когда дарят взаимно.

— А украсть нельзя? — В ее голосе уже не было тоски, напротив, там звенело лукавство, насмешка.

И он уже не понимал, что же в ней настоящее.

— За краденое судят.

— Вот как. Ты судья суровый, я знаю.

— Как и всякий председатель.

— Да, да. Ты же и судья, и следователь, и судебный исполнитель. Я помню пшеницу и тех парней.

— Мне это не в радость.

Все перемешалось в их разговоре, и это вызывало в нем раздражение.

— Ты за этим и пришла?

— Нет, просто заглянула на огонек. Была в вашем клубе… В первый раз. Там сегодня французский фильм. — Она поднялась. Подтянутая, полная достоинства, серьезная. — Ты обещал рассказать про свою агрономическую систему. И показать на полях.

— Пожалуйста. Хоть завтра. Расскажу все капитально.

— Отлично, завтра.

— Ты на транспорте? Может, вызвать машину?

— Спасибо. Меня Андрей Северинович дожидается. — Она поймала его удивленный взгляд и продолжила чуть игриво, но так, словно ее это и не касалось: — А что ж, женщина-агроном не живой человек? Будто ты не заглядываешься на молодых… Говорили мне…

— Не знаю, что тебе говорили, — перебил он, — но мне стыдно об этом слушать.

— Какой ты… праведник.

— Никогда не записывался в праведники. А теперь… уж дочка с парнями встречается. И другая на выданье. Что-то в этой болтовне есть… как бы тебе сказать, против естества, что ли.

— Не наоборот ли? Вон кое у кого внуки…

— Все может быть…

Он мылся за хатой под бочкой-душем, смывал с себя пыль сулацких полей, казалось, смывал что-то и с души и не мог смыть. Нагревшаяся за день вода уже остыла, струйки кололи кожу, а он и не чувствовал. Вспоминал, как Лида смотрела на него, рассказывая про Куриленко, что тот тянет к ней лапу, а она бьет по ней: «Не люблю мелких мужиков, так я ему и сказала: маловат ты для меня», — пытался отгадать, для чего она рассказала ему об этом. Черт ее разберет, подумал, дразнит, распаляет нарочно и старается уверить, что между нею и Куриленко ничего нет. К чему это ей? После стольких лет, когда все уже забылось, стало далеким, словно и не бывшим. Чепуха. Нелепость. Что-то вернулось, пробудилось? Или, может, ей нужна не любовь, а просто хочет увериться, что не все пропало, что он все-таки был с ней и дорога ее любви, которая начиналась так тревожно, нашла бы завершение? А может, ее привело желание увидеть, что она потеряла? Пережить еще раз давнее, забытое и либо успокоиться, либо расквитаться?

На другой день они ходили по полям, он ей и показывал и рассказывал, а потом сама по себе возникла вчерашняя тема. Сначала Лида сказала, что в мире много неразумных людей, которые все делают словно во вред себе, то ли не понимая себя, то ли не зная жизни, не умеют прозревать будущее, которое потом и карает их, и, когда он спросил — о ком она, ответила:

— О себе. Любила тебя столько лет, ты меня прогонял, как надоедливого щенка, а когда окликнул — растерялась. Вот и разбежались в разные стороны. Скажи, почему так?

— Не знаю. В последний момент мы чего-то боимся. Наверно, чтобы не ошибиться. Мы этого не замечаем, оно в нас сидит.

— Сидит, чтобы потом жалеть.

— Ты жалела?

— Всю жизнь. Когда почувствовала неладное, когда была унижена, когда сама стала презирать… Надо же было иметь кого-то, какой-то эталон.

— Понимаю, — сказал он. — Ты… вроде бы выдумала. А потом… сопоставила эталон с оригиналом… — Слишком поздно спохватился, что лучше было бы не спрашивать.

— Не сопоставляла. Я… как бы… заново в тебя влюбилась. Там, на собрании. И по рассказам тебя представляла, и потом увидела. Как ты тогда не побоялся…

Лида говорила это, как бы иронизируя над собой, да и над ним. Наверно, повела разговор в таком тоне нарочно, чтобы легче было перевести в шутку, а то и оборвать. Он понял. И спросил вдруг:

— Ты в самодеятельности не участвовала?

— Нет, а что?

— Ничего.

— Берегись, — прищурила она серые блестящие глаза. — Я теперь правду говорю. Я женщина коварная.

— Уже слыхал, не наговаривай на себя.

— Я не наговариваю. Злость у меня на всю жизнь и на всех. Я хотела бы… хотела бы отомстить. Сначала думала, что так оно и будет. Что я… Ну, расслаблюсь, освобожусь от всяких условностей. Я же еще не совсем старая. И еще красивая. Правда?

— Правда.

— А теперь вижу, что не могу.

Его тянуло к ней и отталкивало одновременно. Она выбивала его из колеи, он даже терялся перед нею, хотя не привык к такому.

— Тебе бы надо… куда-то свою энергию направить, — осторожно посоветовал он.

— Я и направляю. На твои поля…

Они шли полевой дорогой мимо жита. Была середина июня, рожь уже выгналась, скоро станет наливаться, но была в ней и какая-то блеклость, словно ей не хватало сил. И не хватало действительно, поле просило дождя, сгорало под солнцем. И сгорала Грекова душа, пласталась над житом. Она изнывала по нескольку раз в год и расцветала с дождями и травами, об этом он подумал смутно, краем сознания, потому что слушал Лиду. И все как-то странно перемешалось: страх перед засухой — уж тогда все припомнят ему, что отказался от севооборота, — вековечная печаль хлебороба и вызывающая Лидина откровенность, ее многозначительные взгляды, намеки и предчувствие какой-то беды.

«Эх, чего там, — подумал он вдруг. — Выдумал на свою голову… Цацкаюсь! Поехать бы с ней на сенокос…» И почувствовал настоящее волнение, и боялся, чтобы она наперед не угадала его. И уже что-то в нем ломало все запреты, хотя он и понимал, что Лидина нервозность, неуравновешенность даром не пройдут — ведь столько лет помнила про него и даже сюда приехала. Но радость становилась чем дальше, тем больше, она даже перебивала страх, вызванный мыслью о сенокосе.

— Хожу вот по полям, и так странно, — неожиданно сказала Лида. — Словно меня две ходит. Может, поля не те. Вот там было пастбище, я там корову пасла…

— Видишь, — перебил он ее, — кукуруза по кукурузе. Уже четвертый год. Взошла хорошо.

— Осень покажет… Ты и не помнишь, как я пастушила?

— Лида, — решился он вдруг на вопрос, который давно хотел задать ей, да все не выпадало случая. — Твоя мать видела, как уводили моего отца. Что она рассказывала?