Но надо иметь поддержку и на местах.

И он стал перебирать в мыслях членов правления и парткома, инженеров и агрономов. Непонятно почему застрял на Лидии Петровне. На чью сторону она станет? И какие у нее отношения с Греком? Они из одного села, знакомы давно. Наверно, есть что-то в прошлом, он это сразу заметил. Сегодня Грек провожал ее. Куриленко издалека видел, как они дошли до ельника. Лида — женщина привлекательная, выглядит моложаво, — такие худенькие всегда кажутся помоложе, — он и сам прошелся бы с ней по ельничку. Предпринял было одну попытку, в шутку, и она отказала, тоже в шутку, но так, что он не знал, как и реагировать: «Боюсь мужчин маленького роста. Их претензии гораздо больше них самих». Странно, насчет него она кое-что угадала.

Любви он просто не знал. Шел через нее, как через чужой сад, некогда было остановиться, осмотреться, полюбоваться на цвет и яблоки, хватал, какие под руку попадут, надкусывал, жевал, не чувствуя вкуса и не слишком разбираясь, где зимницы, где ранеты, а где душистая антоновка. Одна женщина полюбила его когда-то по-настоящему, но он пренебрег ее любовью, женился по случаю, рано охладели друг к другу и не разводились только потому, что знали: и опять будет все то же самое. Многие считали его умным человеком, но друзей у него не было, не за что было дружить, а просто вести заурядные беседы было трудно. Обо всем он имел свое мнение, и хоть не высказывал его прямо, беседа наталкивалась на подводные коряги, угасала, и начинать ее сызнова никому не хотелось. Кроме того, он не любил ни шахмат, ни карт, ни футбола; и даже если при нем садились играть другие (подчиненные), сердился. Читал популярные брошюры и любил поговорить про квазары и пульсары (а еще больше про наводнения в Индии, обвалы в Перу, землетрясения в Океании да про иные великие катаклизмы, в которых гибли массы людей, но где-то там, далеко, почти на одной параллели с Помпеей и «Титаником»). А еще он был скуповат, его глаза зажигались настоящей радостью, когда за него платили, сам же он платил редко. Он и с женщинами знакомился в основном с такими, на которых не надо было тратиться. По-настоящему волновала его в жизни карьера, но для нее у него не хватало широты, размаха, риска, легкости — хотя бы чего-нибудь одного, у начальства он вызывал подозрение: вдруг «подсидит», подчиненные не выдвигали его сами. Критически оценивать себя он не умел и свое понижение воспринимал как интриги Ратушного. Но был чрезвычайно деятелен, умел вовремя подсказать формулировку для решения, отсидеть в президиуме с многозначительным видом самое длинное заседание, умел произвести впечатление на свежего человека, довести до конца задуманное и обладал еще немалыми достоинствами. И вот теперь, как ему казалось, пробил его час.

Валерий вернулся в сумерках. Он не пошел домой, к Сисерке, а стороной обминул колхозное подворье, Тулаи — дальний угол села. Тропкой поднялся к саду, что чернел в сумраке молодой листвой, сбросив под ноги белую свадебную сорочку цветения Невидимая, недоступная ни взгляду, ни прикосновению, там уже билась новая жизнь.

Валерий не думал об этом, он вообще ни о чем не думал, видел все и не видел ничего. А может, нечего уже и не было? Нет, все таки было, оно проникало в мозг, в поры, в уже больную кровь и сбивалось в две глыбы — белую и черную, белую и черную.

Тот момент, когда он отказывался верить, та ошеломляющая и страшная минута осталась позади теперь перед ним протянулось нечто серое, безликое, полное боли и немого вопля. Там, позади, была не минута а черная кайма, черная щель длиной в полтора дня.

Ему все что-то нездоровилось, часто кружилась голова, часто охватывала слабость — несколько раз засыпал среди бела дня, однажды даже за столом И он решит пойти к врачу. Постеснялся обратиться в их сельскую поликлинику (может, потому, что там работала Линина мать), поехал в районную, где бывал до армии. Сдал анализы. На следующий день, как только переступил порог, его перехватила молоденькая смешливая лаборантка и потащила за собой.

— Я вас ждала. Пойдемте, сделаю повторный анализ крови, а то у меня такое получилось, такое, — засмеялась она, — что с работы выгонят. Сорок шесть тысяч лейкоцитов вместо четырех по норме.

Это было как выстрел в темном коридоре в упор. Смех лаборантки прокатился морозом по коже, и он так стиснул ей руку, что она охнула, хотя и поняла пожатие по-своему. Эти сутки, сутки ожидания, и были самыми страшными: напрасная борьба надежд и безнадежности, самообмана и страшной правды.

Еще когда болела мать, Валерий проштудировал все доступные ему материалы о ее болезни, знал симптомы и течение — все, что ждало теперь его. И все-таки надеялся на ошибку лаборантки. Бродил по городу, и надежда, словно сломанное крыло, то с болью взметалась, то опять поникала в бессилии. На другой день, переходя улицу перед поликлиникой, он почувствовал, как подкашиваются ноги. Страшный был этот путь — через дорогу, по ступенькам, по коридору, к лаборатории. Девушка, убегая глазами в сторону, сказала, что анализ передала врачу.

Хмурый и молчаливый, — может, его угнетало свое горе, может, прятался от него, Валерия, за грубость и холодность, — врач ржавым, неприятным голосом произносил стандартные фразы: «Дела ваши не совсем хороши», «Будем наблюдать», «Все, что зависит от нас…» А потом забрал бумаги, которые лежали перед ним, и вышел в боковую дверь, а Валерию велел обождать. Опасность нарастала, сердце не вмещало ужаса, и Валерий выскочил на длинный, вдоль всего этажа, балкон. У соседних дверей врач говорил с кем-то из своих коллег…

— …Сын доцента Лаврика. Его мать умерла от такого же заболевания. Небезынтересно для диссертации. Если хотите..

— Перестаньте, как вы можете…

— Я, как вы знаете, могу все.

От страха Валерия затошнило, и он уже еле слышал, о чем говорили за дверьми.

— …Все бегут к врачу за спасением, требуют гарантий, успокоения, а он такой же человек, как и больные, знает — тоже не вечен, и у него свои болячки, а должен делать вид, что вроде бессмертен.

— Выпишите направление в Институт крови. Только как-нибудь…

— Как-нибудь не умею. Лучше бы им всем правду…

— Для чего?

— Для самозащиты. Доделать какие-то дела. Лечение все равно только паллиатив. Может, он и не захочет ложиться в больницу.

— Какие у него могут быть дела? И вообще ваши рекомендации не для нашей практики. Мы не имеем права.

— Право. В чем же оно? Был я в прошлом году в Помпее. Видел пустоты вместо человеческих тел. Вот — пустота, которая сохранила конфигурацию тела в момент гибели. И все право…

— Дикий пример. Вам самому надо лечиться.

— Знаю. Да это и не ново. Врач… и так далее.

Конца спора Валерий не понял и не пытался понять. Не стал ждать, когда вернется хмурый, желчный эскулап. На него обрушилось синее небо, и огненное ненавистное око солнца било ему прямо в лицо.

Острое лезвие страха, которое торчало в сердце, уже сломалось, а может, выпало, и вместо него осталась кровоточащая рана. Что-то в нем отказывалось поверить в беду, даже сейчас не принимало, сопротивлялось, но повисла эта страшная цифра — сорок шесть тысяч, — и стереть ее, освободить от нее уже не могло ничто. Она перечеркнула все. Мир потемнел, оглох, отступил в сторону. Мир ему не принадлежал. И мысль замкнулась в тугое кольцо, она крутилась только вокруг болезни, даже, казалось, вокруг самой себя. Один оборот, другой, сотый… тысячный — и не делала попытки рвануться в сторону, выйти за этот круг, потому что выхода не было. Временами в это замкнутое поле мыслей попадали люди, вещи — отец, Лина, недописанная картина на чердаке винарни, но они только проскальзывали и выпадали прочь. И проворачивался перед ним пронизанный солнцем день, проворачивался впустую, как в кино. Валерий возвращался в село полями. И тут, под высоким небом, его охватила жалость к себе и черная тоска. Мелькнуло: не возвращаться больше в село, уехать куда-нибудь, но куда и зачем — не знал, понимал все-таки, что от себя убежать нельзя, и брел дальше. И опять проскальзывали последние веселые деньки и недели. Лина, которая в единый миг стала далекой и чужой, как бы нереальной. Нет, он еще любил ее, но что-то ему подсказывало, что никакая любовь уже не спасет. Она будет жить, она будет любить без него…