Пёс нехотя тронулся с места. От прежней безмятежности его не осталось и следа.

Дорогу им преградило болото, образовавшееся на месте отступившей к реке воды. Если обходить болото — пропадёт много времени, а утки ждать не станут. К тому же на пути поваленный камыш и курай[9]. А что, если попытаться перебраться по ним, как по мосткам? Вот незадача! Самая малость осталась — и на тебе, такая преграда! А как явственно слышатся гортанные крики уток! Хоть бы пернатки минут десять не улетали, а там… А псина опять поджала хвост! Кто бы мог подумать, что такая здоровая собака столь труслива!

— За мной, вперёд! — скомандовал Явкачев и ступил на камыши. И вдруг случилось страшное и неожиданное: куча камышей зашевелилась, вздыбилась и из-под неё вылетел кабан. Его клыки были страшно загнуты, как серпы, и сверкали на солнце, будто сабли палача. Яростно визжа, кабан кинулся на незадачливого охотника. Тот, насмерть перепуганный, истошно заорал:

— Ма-ма-а! Спа-си-те-е!

Мимо Явкачева в этот миг молнией пронёсся Корноухий, грудью сшибся с многопудовой тушей кабана и впился ему в загривок. Кабан завизжал ещё пуще и закрутился на месте. Корноухий отлетел в сторону, плюхнулся в грязную жижу. Кабан одним прыжком настиг его и, не дав опомниться, резким взмахом клыков вспорол псу живот.

Явкачев всё это видел. Видел, как внутренности Корноухого вывалились на траву, видел, как кабан, шумно дыша, постоял с минуту, озираясь по сторонам — самое бы время ударить ему в лоб! — но Явкачев не стал и ружья снимать, боком, боком отошёл в сторону, потом, когда достаточно удалился от кабана, который опять скрылся в камышах, со всех ног припустил к дому Сулеймана-бобо.

Бежал он долго, без оглядки, задыхаясь и не разбирая дороги. Лишь выбравшись из зарослей, вспомнил о ружье, тяжело бившемся о бок. «А вдруг этот зверь ещё вздумает погнаться за мной!» — мелькнуло в голове. Явкачев лихорадочно сорвал с плеча ружьё и разрядил его в воздух. «Теперь не погонится, — отметил он с удовольствием. — Какая животина полезет на человека с ружьём?»

Вдали, из-за деревьев, виднелась крыша караулки. Воровато оглянувшись, Явкачев направился туда. Шагал горе-охотник широко и поспешно. С лица его градом лил пот.

Сулейман-бобо находился на плотине, когда раздались выстрелы. Потом он увидел Явкачева, выбежавшего из зарослей. «Что-то приключилось с гостем, — с беспокойством подумал дед. — И выстрелы были какие-то… какие-то ненормальные».

Сулейман-ата вытер масленые руки куском мешковины, заторопился домой. Но гостя здесь не было. Старик обошёл сад, покричал. Никого. Ни Явкачева, ни Корноухого.

— Странно, сквозь землю, что ли, они провалились?! — проговорил дед удивлённо.

Тут его внимание привлёк шум грузовика, катившего по дороге к городу. Глянув в ту сторону, ата застыл на месте. Явкачев стоял в кузове грузовика, небрежно опираясь руками о крышу кабины.

— Ну и ну! — пробормотал ата. — Мог бы и попрощаться, коли вздумал уезжать!.. А куда же девался Корноухий? — вспомнил он вдруг. Сердце гулко забилось, предчувствуя беду.

— Кор-но-у-хий!

В тугаях угрожающая тишина, как перед грозой.

— Ах, какой неблагодарный человек, будь он проклят! — в сердцах выругался бобо, осматривая следы на траве.

Тугаи кончились. Дед вышел на открытую поляну. Солнце уже достигло горизонта, оранжевый бок его стал погружаться в воды Сырдарьи — осенний день короток. Справа — камыши, грубые, толстые, частые, через них не продерёшься. А вот и следы… Скорее, скорее… «Неужели Корноухий увяз в болоте?» — полоснуло, как ножом по сердцу.

— Корноухий, сюда! — крикнул бобо.

Тишина. Только какая-то пичуга чирикает в кустах, жалобно так, точно лишилась своего птенца. А перед глазами всё стоит видение: Корноухий, медленно погружающийся в вязкое болото…

Сулейман-ата запыхался, пот застилал глаза, но он не убавил шагов. Впереди, в густой траве мелькнуло что-то чёрное. А может, показалось? Быстрее, быстрее туда!..

— Корноухий!

Тихий, слабый стон. И вот он, Корноухий, под самыми ногами. Чуть не наступил на него… Пёс лежал, растянувшись на траве, с распоротым брюхом. Из глаз медленно сползали тяжёлые капли слёз…

Сулейман-бобо опустился на колени перед собакой.

— Что ж с тобой стряслось, милый? — прошептал ата тихо. — Подвёл тебя негодяй? Будь он проклят… Потерпи, потерпи, милый… Ничего страшного… Главное — внутренности целы… Только брюхо распорото. Я пока сам зашью, потом отвезу к доктору. И будешь опять бегать, как раньше.

Сулейману-ата не приходилось ещё делать такое, но он не раз слышал, как охотники зашивали собаке брюхо, вспоротое кабаном. Старик всегда носил при себе, на всякий случай, приколотую к изнанке тюбетейки иголку с шёлковой ниткой…

Наконец дед кончил. Погладил Корноухого по лбу. Молодец, ни звука не издал, пока дед возился с раной. Снял чапан, расстелил его на земле, уложил Корноухого, поднял на руки и бережно понёс к дому… Вскоре на попутной машине он доставил собаку в райцентр, в больницу.

Не прошло и недели, как в субботу вечером из Ташкента примчались озабоченные сыновья: Эрали и Шерали. Оба они учились в сельскохозяйственном техникуме. Позабыв даже поздороваться, сыновья закричали с порога:

— Папа, Корноухий погиб?

Бобо удивлённо вскинулся: откуда они узнали о несчастье?

— Вы что, дети? Где подхватили такую чёрную весть? Тьфу-тьфу, жив-здоров наш Корноухий.

— А где он?

Дед повёл сыновей в сарай, где лежал пёс, тихо скуля и царапая пол когтями — ему ещё было худо, очень худо.

— Вот он, как видите, жив, — пробормотал Сулейман-ата. Отец понимал волнение сыновей, ведь это они растили волкодава.

— А в газете написано: «…При охоте на дикого кабана героически погиб охотничий пёс Сулеймана-бобо Корноухий». Тут и фамилия ваша, отец, и адрес, и место работы. Ошибки нет.

Эрали протянул отцу газету.

— Какая газета? — удивился бобо. — Откуда газете знать про меня да ещё и про Корноухого?!

Шерали выхватил из рук брата газету и тут же стал читать вслух. А бобо всё понял, как только услышал название очерка: «Узбекский Дерсу Узала».

— Вот как он вас назвал, отец! — Шерали, видно, очень понравилось сравнение журналиста.

Сулейман-ата молча взял газету из рук сына, скомкал её и швырнул в очаг. Бумага сперва почернела, дымясь, потом разом вспыхнула синим пламенем. Сыновья недоуменно смотрели на отца.

— Чего сам подлец стоит, того и слова его! — горько подытожил свои действия Сулейман-ата. Потом, видя, что Эрали и Шерали ничего не понимают, рассказал обо всём случившемся.

— Человек он, видно, такой, с чёрной, трусливой душонкой, — закончил старик. — На сердце одно, на языке — другое. Презираю таких…

На небе засверкали звёзды. Всплыла луна, обогнула чинару и уже опустилась в Сырдарью, а на сури всё ещё звучал приятный, негромкий, как журчание ручейка, голос Сулеймана-бобо. Тахир слушал его с неослабевающим вниманием.

— Вот так я впервые в жизни увидел, как плачут собаки. Корноухий лежал со вспоротым животом… И едва увидел меня, из глаз у него покатились крупные капли слёз.

— Да-а! Но если собаки умеют плакать, то они, наверное, умеют и смеяться?

— Представь себе, что и смеяться умеют.

— Поправиться-то Корноухий поправился, — продолжал дед, — только вот после того случая совсем стал не пригодным к охоте…

Собака в войну тоже хватила беды — наголодалась не меньше, чем Сулейман-бобо и его старуха. К тому же у стариков было великое горе: одна за другой пришли «похоронки» — извещения о смерти сыновей. Старуха занемогла. Сулейман-ата тоже едва ноги волочил. Свет стал не мил его глазам, иногда он ловил себя на том, что разговаривает сам с собой. Пугался, думая, уж не сходит ли с ума. А тут пёс, вертится под ногами, заглядывая в глаза, ластится. Бывали минуты, бобо гнал его в сердцах, мол, без тебя тошно. А однажды, было дело, чуть греха на душу не взял…