— Товарищ директор, товарищ директор!

Он что-то говорил женщине, доказывал. Дианка не слышала. Она стояла и терпеливо ждала. И тут женщина обратилась к ней:

— Так ты хочешь стать трактористкой?

— Не хотела б — не пришла.

Ей уже было все равно: примут ее на курсы или не примут. Эта волокита с приемом отбила у нее всякую охоту.

— Но ведь трактор, — предупредила женщина, — даже для мужиков трудная штука, а для нас… Ты крепко решила?

По правде сказать, Дианка и сама не знала, крепко или не крепко. А увидела доску на крепостной стене: «Мария Октябрьская, водитель танка» — и вдруг подумала: «А я бы смогла?» Она хотела все это рассказать женщине, но ей не понравилось, что та ее называет на «ты», и Дианка, как дразнили ее еще в школе, «задернула шторочку»: мои чувства вас не караются!

Так и не дождавшись ответа, женщина оглядела ее со всех сторон, словно прикинула на весах, хватит ли у нее силенки, потом кивнула через плечо секретарю:

— Принять!

Домой Дианка отправилась счастливая и, только выйдя на улицу, вспомнила, что дома-то у нее здесь нет.

— Пойдем в общежитие! — напомнил парень, который неотступно следовал за ней.

— А ты хороший, — сказала ему Дианка. — Давай познакомимся, что ли?

Его звали Геннадием, и это имя удивительно шло к нему, к его худой, долговязой фигуре.

По дороге Геннадий вдруг вспомнил, что коменданта общежития в это время не бывает на месте — перерыв, — и предложил:

— Сходим в кино, а?

— А может, на выставку?

Они как раз проходили мимо выставочного зала.

— Куда, куда? — удивленно переспросил Геннадий.

— На художественную выставку. Знаешь, художники. Они рисуют.

— Ты считаешь, я совсем уж темный?

— Но ты так удивился…

Геннадий не обиделся, он лишь усмехнулся криво и вдруг признался:

— Знаешь, я еще никогда не был на выставке.

— Я тоже, — сказала Дианка.

Когда-то здесь, в теперешнем выставочном зале, была монастырская церковь, и Дианка, проходя по залам, не могла отделаться от ощущения, что за ней кто-то подглядывает. Чей-то зоркий и недобрый глаз, прикрытый черной монашеской косынкой. И. оттого что она чувствовала этот взгляд у себя за спиной, ее не радовали и картины, хотя много было хороших. Особенно понравилась ей одна — «Скворечники». Кругом снега, синие апрельские сугробы, а два скворечника на длинных шестах устремились ввысь, как часовые в ожидании смены. И березка тоже выбежала навстречу весне, ждет не дождется теплых деньков, говорливых ручьев, синих подснежников…

Рядом остановился Геннадий и тоже стал глядеть на березку. Он как-то притих, и не было уже в его лице того нагловатого выражения, по которому она, собственно, и признала его за столиком в «Блинной».

Потом они прошли в зал, где висели одни натюрморты. Желтый репчатый лук, ядовито-красный перец, клюква в деревянной миске и снова перец… Просто слюнки текли от такого буйства цветов и красок.

Но Геннадию натюрморты не понравились:

— Художник какой-то проперченный.

А Дианку поклонило в сон. Она так откровенно зевала, что Геннадий тихонько ей пропел на ухо:

— Поздно ноченькой гуляла…

— Не гуляла, — сказала Дианка, — с милиционером на лавочке просидела.

— Тоже неплохо, — согласился Геннадий и повел ее в общежитие.

Комендантом общежития оказалась маленькая полная женщина тетя Маруся. Несмотря на годы и полноту, она колобочком носилась по лестницам да еще приговаривала: «Наше дело молодое…» И Дианку она встретила, как родную, сама ей постель расстелила, бутылку молока выставила:

— Ешь, ешь, потом разочтемся, наше дело молодое.

Засыпая, Дианка думала, что жизнь все-таки интересная штука, хотя есть в ней и Юльки Собачкины. Зато есть и Геннадии, и Василии Макаровичи, и тети Маруси.

Назавтра Дианка пошла на занятия, и начались ежедневные будни учебы. Вначале она ничего не понимала. Сидя в классной комнате и озираясь по сторонам, она видела то сосредоточенные, то равнодушные лица. Девушки, те откровенно скучали на лекциях. К тому же их набралось много. Дианка стала присматриваться к ним. Были красивые, очень красивые и такие, как она, — незаметные. В самом дальнем углу класса сидела девчушка, маленькая и курносая. Во время перерыва Дианка подошла к ней:

— Ты откуда?

— Из Бегунов.

— Так мы, считай, соседи. Я из Веселых Ключей.

Они познакомились и сели вместе. Дианку забавляло, что ее новая знакомая была даже меньше ее росточком и такая смешливая: палец покажи, она и зальется, как колокольчик.

— Ты по направлению? — спросила ее Дианка.

— А как же! Семейная традиция. У меня батя знатный механизатор. Васильчиков Иван, не слышала?

— Слышала. А вот как ты будешь работать на тракторе, не представляю. Тебя же из-за руля не будет видно!

— А тебя?

И Катя заливисто расхохоталась.

— Меня и в деревне так дразнят, — отхохотавшись, призналась она, — коротышкой. А мама мне такую подушечку сшила, ну, сидеть на ней, я и гоняю. Иногда даже за отцом управляюсь.

— Так ты уже работала на тракторе? А зачем тебе курсы?

— Как зачем? — улыбнулась Катя, — Диплом нужен, вот зачем. Кто меня без диплома нынче замуж возьмет?

С этой минуты Дианка прямо-таки влюбилась в Катю, хотя влюбляться-то, собственно, было и не во что: маленькие глазки, как буравчики, нос пуговкой и огромная шапка иссиня-черных волос.

— Это я их перекрасила, — тут же сообщила Катя, — а так я рыжая.

— Но ведь сейчас рыжие как раз в моде.

— Вот мне и стало обидно, что все под меня красятся, будто и я тоже крашеная.

С Катей было легко и весело, и Дианка на время забыла о своих горестях. Матери она написала письмо и попросила прощения. Правда, то, что она поступила на курсы трактористов, не сообщила. Написала, что поступила на фабрику, где и Юлька Собачкина. Попросила прислать денег. Мать денег прислала и приказала явиться домой в самый ближайший выходной. Но Дианка, может быть, в первый раз в своей жизни ослушалась матери и в Веселые Ключи не поехала, а осталась на воскресенье в городе.

День прошел еще туда-сюда. Дианка сходила в магазин и купила зажим для косы, а то все расплетается. Все дразнили ее этой косой, говорили: обрежь, обрежь, сейчас косы не носят. Она и сама видела, что не носят, но поднять руку на косу не могла. Столько лет растила ее, приглядывала, привыкла, как к чему-то живому.

Вернувшись в общежитие, она долго вертелась перед зеркалом, делала себе прическу, чтоб убрать косу. Прическа не выходила. Тогда она плюнула и снова заплела волосы в длинную тугую косу. Перекинула ее через плечо и села на подоконник.

В окно между домами был виден кусочек парка, только макушки деревьев, но даже сюда долетал шум их листвы. А Дианке казалось, что это шумит лес у них за деревней. Она закрыла глаза и пошла по этому лесу, как раньше ходила: сперва дорогой мимо дуплистой ивы, затем тропинкой через березовый глушняк, потом свернула с тропинки вправо и очутилась под тремя дубами. Эти дубы были не просто дубы, а давние ее знакомые. Под ними она отдыхала всякий раз, когда собирала грибы или просто так бродила по лесу. Когда-то давно, еще в детстве, она придумала им свои прозвища. Самый большой и корявый дуб звался Дон-Кихотом, рядом с ним маленький, коренастенький — Санчо Пансой, средний — Разбойником. Дон-Кихот и Санчо Панса стояли рядом, так что кроны их сплетались меж собой, а Разбойник чуть поодаль и всегда шумел листвой, даже тогда, когда вокруг было безветренно и тихо. Просто характер у него был такой шумливый.

Здесь, у трех дубов, Дианка любила посидеть, помечтать. И мечтала она тогда о светлом городе, о высоких домах, о нарядных витринах, о море огней и о том, кто живет в этом городе. Не о всех людях, нет, об одном, одном-единственном, который и не знает о ней, и, может быть, так никогда и не узнает.

«Вот странно, — думала она сейчас, — под дубами я мечтала о городе, в городе мечтаю о своих дубах. Где вы, мои Дон-Кихот и Санчо Панса? Охраняет ли вас дуб Разбойник?»