© Л. Зданович. Перевод с немецкого. 2022

Солнце близилось к закату. Его последние лучи озаряли печальную картину человеческого горя и мучительных страданий.

Словно призраки двигались и шевелились. Усталые измученные фигуры несчастных каторжников, кончили уже дневную работу. Лениво звенели цепи на их ногах, а онемевшие от тяжелой работы пальцы с трудом владели еще заступом или киркой.

У других из этих несчастных тружеников руки были в крови. Они весь день таскали тяжелые камни, о которые они исцарапали свои руки. Их худые и бледные лица, казались еще страшнее при свете заходящего солнца.

Можно было подумать, что это не живые люди, а выходцы с того света. Здесь были и старые, и молодые, и мужчины, и женщины, но пред суровым режимом каторги все они были равны, – здесь не знали ни пола, ни возраста, несчастные были даже лишены своего имени, взамен которого им дали тот или другой номер. И несчастные каторжники влачили свою тяжелую жизнь десятки лет, пока непосильный труд не уносил их в могилу.

Увы, лишь немногие возвращались в светлый Божий мир из каторжных мест в Тулоне.

Ко времени нашего рассказа в этой французской крепости было преступлено к целому ряду новых укреплений, и каторжников обременяли непосильной работой. Бессознательные надсмотрщики не справлялись о степени силы вверенных их надзору работников.

Лишь только они замечали зазевавшегося каторжника, надсмотрщики напоминали ему о себе крупной руганью, почти всегда сопровождаемой более или менее сильным ударом кнута. Жестокие надсмотрщики никому не давали снисхождения или пощады, они оставались глухими к стонам убеленного сединами старца, они не замечали безмолвных укоров или заглушаемых вздохов слабой, беспомощной женщины.

– Номер 146… смотри не зевай, мерзавец! – раздался суровый голос надсмотрщика Бриссона.

Старик, к которому относился этот окрик надсмотрщика, едва держался на ногах, а его онемевшая рука не в силах была поднять заступ. Надсмотрщик, здоровенный детина, со свежим цветущим лицом и быстрыми проницательными глазами подошел к старику, носившему номер 146.

– Послушай-ка, любезный, – грозным голосом заговорил Бриссон, – не считаешь ли ты себя выше других каторжников? Отчего ты работаешь так лениво, несмотря на то, что я уже в третий раз крикнул на тебя. Я давно уже угостил бы тебя кнутом, и если я не сделал этого, то ты должен благодарить эту девушку.

При последних словах надсмотрщик окинул пристальным взглядом работавшую возле старика молодую девушку, которая, не смотря на свою арестантскую одежду, была обольстительно красива. Ясно было, что надсмотрщик восхищался ее кротким лицом, которому страдальческое выражение придавало еще больше кротости и ее стройной фигуре, формы которой соблазняли молодого надсмотрщика из-под грубого платья.

– Простите меня, – слабым голосом проговорил несчастный старик, – я стою на ногах с пяти часов, и руки и ноги отказываются служить мне…

– Не прикажешь ли ты поднести себе стул? – с грубым смехом воскликнул надсмотрщик и, повернувшись спиной к старику, направился к другой группе работавших в поте лица несчастных.

Там стоял уже его коллега, надсмотрщик Роже, суровый и угрюмый старик.

– Не голоден ли ты уже, старый друг, – обратился Бриссон к своему старшему коллеге.

– Весьма понятно, – угрюмо возразил тот. – Эта проклятая служба, чтоб черт ее побрал! Стоишь, целый день на ногах и смотришь за этой сволочью.

– Можешь идти подкрепить свои силы, а я буду смотреть и за твоими каторжниками.

– Благодарю за услужливость, – с явной иронией ответил старый надсмотрщик, – хотя, по правде сказать, у тебя тут не без другого умысла, мой дорогой друг.

– Я не понимаю тебя, – с притворным недоумением возразил Бриссон.

– Не прикидывайся таким невинным, – смеясь, проговорил Роже, – Или ты думаешь, что я дурак, не замечаю того, что творится под твоим носом? Да, да, я знаю, от чего ты хотел спровадить меня, дружок. Да я тебя вовсе и не укоряю, будь я в твоих летах, я не был бы лучше тебя!

Молодой надсмотрщик покраснел и сердито воскликнул:

– Черт побери! Что это за намеки?

– Бог с тобой, если тебе хочется, я выскажу тебе всю правду. Ты пожелал бы остаться один с этой красоткой, которая работает возле старика. Я стар, дружок, но мои глаза еще видят!

– Какое же тебе дело до этого? – почти гневно воскликнул молодой надсмотрщик, – Иди-ка, утоли свой голод!

– Только не волнуйся так сильно, друг Бриссон, – проворчал старик, который, однако, поспешно удалился, оставив своего младшего коллегу одного.

Каторжники воспользовались этим маленьким промежутком, когда надсмотрщики в пылу своего разговора не обращали внимания на вверенных их надзору работников.

Старик с седой бородой, которого надсмотрщик назвал номером 146, беспомощно опустив руки, посмотрел на стоявшую возле него прекрасную девушку и тихо прошептал:

– Елизавета… как я благодарен тебе!

– Нисколько, князь Фельс… То, что я сделала, не стоило мне никаких жертв.

– Ах Елизавета… я чувствую себя несчастным с того дня, когда нас разлучили.

– Бедный князь, и мне не лучше!

– Разве нам нет никакой возможности снова встречаться, Елизавета?

– Только на работе, князь.

– Дитя мое… не можешь ли ты улизнуть из твоей камеры? Ты знаешь мою темницу, нас там трое. Мои соседи – Пухлер и его друг, номер 149.

– Если только возможно будет, я приду. Может быть еще этой ночью.

В этот же момент князь Фельс заметил, как надсмотрщик обернулся к нему, он дал знать Елизавете, и та снова принялась за работу.

Уже больше полугода старый князь и прекрасная Елизавета томились в Тулоне, работая наравне со всеми каторжниками. Как читатель помнит, мы оставили их в тот момент, когда Артур Ярош, попытавший освободить свою возлюбленную, чуть сам не попал в руки гренадеров. Таким образом, Елизавета Бах и князь Адам Фельс были доставлены в Париж.

Хотя старый князь имел там большие связи, однако, его враг, маркиз Дельмонт, имел тогда слишком большое влияние при дворе. Надежда Елизаветы на помощь князя Фельса также рухнула, и оба несчастные были осуждены на непосильные работы в крепости Тулона.

Было действительно большим чудом, если старый князь еще держался на ногах после всех пережитых им неимоверных страданий, если тяжелая каторжная работа не подорвала его последних сил.

Отчасти он был обязан своей выносливостью прекрасной молодой девушке, привязавшейся к нему дочерней любовью. Елизавета Бах всячески облегчала страдания несчастного старика. Она делила с ним все, что она получала, но дороже всего были нежные ласковые слова, которыми она утешала своего бедного друга. Некоторое время старый князь был помещен в соседстве с Елизаветой, но скоро обоих друзей разлучили.

Молодую девушку поместили в одну камеру с двумя женщинами, а князь Фельс был переведен в освободившуюся камеру вместе с двумя другими арестантами. И с тех пор князь встречался с Елизаветой только на работе, где им не всегда удавалось сказать друг другу несколько слов.

Но те немногие слова утешения молодой девушки ободряли упавшего духом старика и воскрешали в его душе давно погасшие надежды. Елизавете казалось великим чудом, если старый князь, привыкший к роскошной и блестящей жизни, мог переломить ужасный режим и тяжелые работы на каторге.

Но она сама, по-видимому, весьма легко свыклась с этой невыносимой жизнью. Тяжелая физическая работа не изнуряла ее, а напротив того она расцветала с каждым днем и недаром ее красота пленяла всех.

Неудивительно, что надсмотрщики, а в особенности Бриссон, под надзором, которого она находилась, первое время старались облегчать ее тяжелое мучительное положение. Охотно и с благодарностью принимала Елизавета эти знаки снисхождения, но с отвращением она оттолкнула Бриссона, когда этот негодяй потребовал за свою снисходительность награды, одно только название, которой заставило Елизавету густо покраснеть.