На другой вечер, после того как схоронили маму («такая молодая, а хвороба съела ее за два месяца», — говорили соседи), Трофим Колобок, отчим тогда одиннадцатилетнего Демида Хорола, вернулся с работы, как обычно, в семь, позвал мальчика в свою большую светлую комнату, где прежде жила мама и еще сохранился ее, только ему, сыну, ощутимый и до слез родной запах, и сказал:

— Садись, поговорим.

Демид стоял около обеденного стола. Комната была просторной, светлой. Массивный буфет у одной стены, большая кровать тщательно застлана светлым одеялом, на стене — вышитый ковер: белоснежный лебедь плывет по синей воде к зеленому берегу. Платяной шкаф притулился в углу. С потолка над столом свисала лампа под ярким абажуром.

«Почему все абажуры оранжевые?» — неожиданно спросил себя Демид, но ответить не успел, потому что Колобок сказал:

— Садись.

Демид послушно сел на стул у окна и почему-то подумал, как может вдруг измениться, стать чужой комната, где каждая вещь, каждая малейшая трещинка на паркете, по которому он учился ходить, была знакома до боли.

— Давай-ка мы с тобой поговорим раз и навсегда, — веско сказал Трофим Иванович. — Ты еще несовершеннолетний, неопытный, в одиннадцать лет решить свою судьбу не можешь. Но я человек порядочный, честный и в память своей жены, а твоей матери, сделаю то, чего мне, возможно, не следовало бы делать. В интернат тебя не отдам, сам воспитаю честным и порядочным, похожим на меня человеком.

Демид молчал. Вот как оно получается: думал, что Трофим Иванович грубый, равнодушный человек, а на поверку вышло иное — великодушный и благородный. Как же ты, Демид, не заметил этого раньше?

— Да, я человек надежный и порядочный, — продолжал Колобок, — и все, что обещаю, выполню. Но ты мне чужой, не мой сын, и мне нужно знать, что деньги, которые я истрачу на твое содержание и воспитание, на пропитание и учебу, ко мне когда-то вернутся.

— Я согласен, — сказал Демид.

— Подожди, — остановил его Колобок. — Выслушай сначала. Ты вырастешь, пойдешь работать на завод или в учреждение, станешь зарабатывать и вот тогда отдашь долг, вернешь все, что я на тебя затрачу. Таков уговор. Пойми: свою старость мне тоже нужно обеспечить. Кто обо мне подумает, если не я сам?

— Я вас никогда не брошу, Трофим Иванович, — твердо сказал Демид.

— Этого от тебя никто не требует, — сказал Трофим Иванович Колобок, — станешь взрослым, женишься, я тоже еще не очень-то старый, все может случиться, но в одном я должен быть уверен: деньги ты мне вернешь.

— Конечно, верну, — с готовностью согласился Демид.

— Сколько же ты мне отдашь? — неожиданно улыбнулся Колобок, и короткие пшеничные усы его насмешливо шевельнулись.

— Сколько буду должен, столько и отдам.

— Правильно, я человек щепетильный, точнее сказать, болезненно честный. Смотри, вот книжечка, — Колобок достал из кармана красный ледериновый блокнот. — Сюда я буду заносить все расходы, связанные с тобой. Первого числа каждого месяца буду сообщать тебе, сколько ты мне задолжал. Ты, если захочешь, сможешь проверить каждую мою запись.

— Я вам все, все отдам, — горячо воскликнул Демид. — Трофим Иванович, я вас очень, очень люблю!

Выкрикнул эти слова и сам испугался своего неожиданного проявления чувств.

— А вот эти вещи ни к чему, — нахмурился Трофим Колобок, — любовь, всякие там сентиментальности — это не для меня. Мне нужно только одно — честность и порядочность. Значит, договорились?

— Договорились, Трофим Иванович! — Лицо Демида сияло от счастья; интернат, которого он неизвестно почему так боялся, отодвинулся, стал как бы тенью минувшей угрозы, отдаленным отзвуком грозы.

— Вот и прекрасно, — серьезно, не улыбнувшись, одобрил Колобок. — А теперь возьми деньги, беги в гастроном, купи хлеба, колбасы, сахару, а то эти чертовы вчерашние гости все подмели. Завтра сдашь бутылки, что от поминок остались. А сейчас — беги. — Вдруг, будто испугавшись своего решения и желая подстраховать себя, он добавил: — И имей в виду, дисциплина в нашей жизни должна быть железной. За малейший проступок я буду наказывать нещадно. Ясно тебе?

— Ясно! — радостно отозвался Демид.

В душе его жила острая потребность кого-то любить, В все лучшие чувства свои, которые, конечно, предназначались маме, паренек перенес на Трофима Колобка. Он не будет на свете одиноким, будет учиться, будет работать, а деньги он вернет до копеечки, за ним дело не станет! Главное — он не будет одиноким!

— Ну что ж, начинаем новую жизнь, — сказал Трофим Иванович, — запомни, я ко всему отношусь строго, но справедливо. Что самое важное в жизни человека? Чистота! Моральная и физическая. А в отношении физической чистоты мы с тобой, брат, существенно отстали. Простыни на твоей кровати когда менялись в последний раз?

— Перед тем как мама пошла в больницу.

— Вот видишь, полтора месяца прошло. И это называется чистота! И нужно будет все твои вещи переписать, мои тоже, чтобы знать, что у нас есть и чего нету. Ну а теперь давай возьмемся за чистоту.

В их коммунальной квартире две другие комнаты занимал наладчик с ВУМа — завода электронно-вычислительных и управляющих машин — Семен Павлов с женой и сыном, который уже ушел в армию, а в третьей жила Ольга Степановна Бровко, заслуженная учительница. Жили они мирно, во всяком случае, когда Колобок и Семен Павлов встречались на кухне поговорить и выкурить по сигарете, к ним присоединялась и Ольга Степановна со своим неизменным «Казбеком». Была она высокая, худая, строгая, напористая, всю жизнь привыкшая отстаивать интересы других людей, потому что долгое время была депутатом районного Совета. Демид ее побаивался. А вот кого он обожал, так это Валерию Григорьевну, жену Семена Павлова, женщину лет под сорок, энергичную, улыбчивую.

Вот так и началась их новая жизнь. В Киеве цвело лето, в школе были каникулы, свободного времени даже после всей домашней работы, которую Колобок взвалил на своего пасынка, хватало, а на свете столько интересных и еще не познанных вещей, что прямо дух захватывает. Фабричная улица одним концом упирается в шумное, заполненное тысячами машин Брест-Литовское шоссе, а другим — в улицу Ватутина. Рядом стадион «Авангард». В соседних домах много знакомых ребят. Школа — в трех кварталах от дома. Кинотеатр имени Довженко тоже недалеко, но посмотреть фильм — это недосягаемая роскошь для Демида.

А вот Ольга Степановна каждую неделю ходит в кинотеатр, все новые картины смотрит. Счастливый человек! Пенсии на все хватает. Только она все-таки странная. Дня через два после похорон мамы она постучала в дверь Колобка, вошла, поздоровалась.

— Я к вам с большой просьбой, товарищ Колобок, — Ольга Степановна по своей давней учительской привычке всех соседей называла по фамилии, — с большой просьбой. Вы не смогли бы меня выручить?

— Простите, Ольга Степановна, денег в долг не даю, — сухо ответил бухгалтер, — зарплата не позволяет…

Ольга Степановна улыбнулась одними глазами. Продолговатое, с крупным носом лицо ее не изменило приветливого выражения, и непонятно было, почему же мелькнула в глазах усмешка.

— Нет, я не за деньгами пришла. Пенсии мне хватает, я же одна, — ответила она (от курения голос ее стал низким, хрипловатым, чуть ли не мужским), — мне уж помирать скоро, а здоровье слабеет — вот о чем речь. Все было бы ничего, если бы не ноги. Болят, проклятые, иногда так болят, что остановлюсь и с места не сдвинусь. Походы-то мои, конечно, недалеки…

— Чем же я вам могу помочь?

— Не вы, а Демид, — сказала Ольга Степановна. — Понимаете, я частенько заглядываю в кинотеатр имени Довженко или в какой-нибудь другой: люблю посмотреть новый фильм, это моя слабость. Так вот, признаюсь вам честно, одной ходить страшно. Я хочу попросить вашего разрешения отпускать со мной Демида, пусть он меня провожает. Не часто, один раз в неделю.

— Пожалуйста, — великодушно разрешил Колобок. — Я ему прикажу сопровождать вас. Мы, советские люди, уважаем старость. После сеанса он вас встретит.