— Ну, — засмеялся Крячко, — это не по моей части. Мое дело — довести до совершенства приемы.

— Понимаешь, — заметил Демид, — в интеллектуальном самбо тоже есть определенная система приемов. И главный из них — знать, где ложь, которой тебя атакуют.

— А чему вас учат в университете?

— Университет дает прекрасное образование, но к такому острому интеллектуальному бою, увы, не готовит.

— Готовит. Широкое образование и есть основа твоего интеллектуального боя, — заявил Володя Крячко. — Перерыв окончился, поработай с гантелями.

Демид работал с гантелями как всегда добросовестно, с полной отдачей, но мысль о психологическом, или, вернее, интеллектуальном, самбо не покидала его. Странно, почему это пришло в голову именно сейчас? В чем причина?

Предчувствие событий, когда от него потребуется не физическая, а интеллектуальная, нравственная сила, было настолько реальным, что начинало беспокоить. Жизнь шла своим чередом. Возможно, в этом ее течении и скрывалось беспокойство?

— Молодец, — снова похвалил Володя, — на сегодня хватит.

Подошла Софья Павловна. Демид только взглянул на нее и сразу увидел, что она чем-то взволнована.

— Что-нибудь случилось?

— Нет, все хорошо.

Не может же она сказать этому славному парню с такими внимательными глазами, что наступил момент, когда ей нужно решать свою судьбу: выходить замуж за Лубенцова или нет? До сих пор он не говорил об этом ни слова, как-то само собой разумелось, что совершенное им преступление навсегда лишило его права быть счастливым. Но, если человек однажды оступился, почему он должен расплачиваться всю жизнь? Разве он не понес наказание? Или это клеймо будет на нем до конца дней? Нет! Лубенцов имеет право на счастье! Но сказать Софье про свою любовь он, очевидно, так и не решится.

А для Софьи Павловны проблема была одновременно и проще и сложнее. Они проводят вместе почти все вечера: он заезжает за ней в спортзал, она дожидается его после вечерних занятий или консультаций в университете. Им необходимы эти встречи, это очевидно. Почему же на сердце и радостно и тревожно? Может, пугает то, что придется быть все время вместе, всегда… Придется принять на себя ответственность за другого человека.

Но ведь она любит его.

Любит?

Софья Павловна почувствовала, что сердце ее вдруг болезненно сжалось. Вот что значит произнести только одно это заветное слово. Да, она любит этого человека, большого, шумного, с сильными руками и светло-голубыми, как степное прозрачное озеро, глазами, любит таким, каков он есть, с его страстями, бурными эмоциями — и в горе, и в радости, и в дружбе, и в неприязни. Любит! И что ей до всех кривотолков? Должен же быть человек, на которого Лубенцов может опереться в жизни, или так и ходить ему в одиночку до гробовой доски, карая себя за случившееся?

А посоветоваться не с кем, вот в чем беда. Кому ни скажи, только руками разведут в ответ: «Ты что, с ума сошла? Ведь он не владеет собой…»

Трудно, невозможно решиться заговорить о своей любви первой, а Лубенцов все молчит, обрекая себя на одиночество. Что же делать? А ведь они могли бы быть счастливы! Он просто замечательный, умный, тонкий… Да, умный, тонкий, внимательный — все так. Но вдруг однажды, скажем, хлебнет пересоленный борщ и в ярости потеряет над собой контроль… Господи, какие глупости лезут в голову! Вот сейчас он, наверное, сидит в своих синих «Жигулях» у подъезда спортзала и мучается, решая тот же вопрос… Что же все-таки делать?

Каждый раз, приходя в спортзал, Софья невольно вспоминала, как они познакомились с Лубенцовым. Профессор ставил опыты по динамике сокращения мышц, изучал, какие перегрузки может выдержать человеческий организм. Здесь они и встретились. Он сидел на скамеечке около стены в спортзале, смотрел на спортсменок, изредка бросая ассистенту несколько слов, тот записывал, а потом подошел к ним, четырем гимнасткам, и попросил уделить полчаса для беседы с профессором.

Они собрались в кабинете директора Дворца культуры, немного удивленно разглядывая выразительное сухощавое лицо профессора с большими светло-голубыми глазами, еще молодое, но с глубокими морщинами на лбу и в углах рта.

— Простите, что задержал вас, — сказал тогда Лубенцов, — я профессор математики, работаю над проблемами биомеханики. Для решения некоторых задач нам необходимо поставить ряд опытов. Я просил бы вас вместо занятий в спортзале на следующей неделе в эти же часы провести тренировку в моей лаборатории.

— Эта работа оплачивается, — добавил ассистент.

— Что придется делать? — поинтересовалась Софья.

— Выполнить эту же программу с той лишь разницей, что к вам будут подключены датчики, которые и зафиксируют, где, когда и как возрастают перегрузки. И еще нужно будет сделать анализ крови до и после тренировки.

— Почему вы выбрали именно нас?

— Не знаю, — ответил Лубенцов, — вы показались мне наиболее гармоничными, что ли.

— Это нужно расценивать как комплимент? — улыбнулась Софья.

— Нет, просто в таком случае нагрузки будут наиболее типичными.

— Ну, что, девушки, послужим науке? — спросила Галя Ковтун, наладчица с ВУМа, «королева памяти», как ее называли в десятом цехе.

— Почему только женщины? — вновь спросила Софья.

— Мужская группа работает отдельно.

— Придется согласиться, — решила Галя, — чего не сделаешь ради прогресса.

На следующую неделю в лабораторию, столы которой были уставлены непонятной аппаратурой, ассистент внес четыре стула.

— Проходите, пожалуйста, — попросил он.

— Здравствуйте, — прозвучал басовитый сочный голос. Это вошел Лубенцов, высокий, худощавый, в белом халате и шапочке. На женщин — никакого внимания.

— Датчики все подключены?

— Все.

— Итак, товарищи, начинайте вашу тренировку, в полную силу.

— Простите, — вдруг спросила Софья, — вы сказали, что занимаетесь математикой, а при чем здесь биология?

— В наше время трудно провести грань между науками. В биологии математика занимает огромное место.

— В каждой естественной науке столько настоящей науки, сколько в ней присутствует математики? — спросила Софья, вспомнив слова Демида.

— Откуда вы это знаете?

— От одного будущего ученого.

— Возможно, и так. — Профессор скользнул по ее лицу странным взглядом, значения его тогда Софья понять не могла, но почувствовала себя на удивление беззащитной. Стояла перед ним, крупным сильным мужчиной, вся облепленная датчиками, и совсем неожиданно для себя сказала:

— Значит, мы для вас подопытный материал?

— Разве это не ясно?

— Сегодня, — решительно сказала Софья, — я поработаю с вами, ведь на эти датчики затрачена уйма времени, а завтра — не буду.

— Тогда вы не нужны мне и сегодня, — резко бросил профессор. — По-моему, вас никто не обидел. Если мы поменяемся местами, подопытным материалом стану я.

— Простите.

Разговор был коротким и злым. Началась работа.

Но как бы ни поворачивалась Софья, сколько бы ни прыгала, ни нагибалась так, что прямо сердце заходилось (именно в эти моменты ассистент, глядя на аппаратуру — маленькие экраны телевизоров, на которых мелькали зеленые линии, — казался особенно довольным), она все время ощущала на себе взгляд Лубенцова. Он не обжигал, не пронзал, напротив, словно помогал, и, хотя глаза профессора были скрыты дымчатыми стеклами очков, чувство это не проходило.

Когда Софья вышла из дверей института, Лубенцов шагнул ей навстречу так, будто ждал ее целую вечность.

— Не удивляйтесь, — сказал он.

Софья почувствовала, что не только не удивлена его появлению, а, наоборот, рада его видеть, и именно это чувство, непонятное и тревожное, поразило ее.

— Почему вы здесь? — прямо спросила она.

— Не знаю, — сказал Лубенцов, — мой ответ прозвучит бессмысленно, но я убежден, что вы мне поверите. Я бы мог придумать какую угодно банальность, объяснение, но не хочу этого делать. Не знаю, почему я здесь… но иначе поступить не мог.