— А раньше нельзя? — крикнул Демид.

— Не успеют, — ответила девушка и отключилась: для нее эта просьба была одной из тысяч просьб, криков о помощи, о спасении, которыми взывал и, возможно, еще будет взывать сегодня Киев.

Демид выбежал из телефонной будки, бросился в лифт (как медленно он поднимает!), подступил к дверям так, будто они должны были открыться от одного его грозного взгляда. Коротко и тихо позвонил: пусть Ольга Степановна знает, что он уже здесь, вызвал «Скорую», сейчас откроет дверь, и все будет хорошо. Все будет хорошо. Двери поддались быстро…

Шагнул в комнату и словно споткнулся о едва заметную, специально для него, для этой встречи приготовленную улыбку Ольги Степановны.

— Очень плохо?..

— Нет, сейчас не очень. Было хуже.

— Доктор будет через двадцать минут.

— Спасибо тебе. Теперь сядь вот сюда, поближе и слушай, не перебивай. Я могу умереть каждую минуту… Оно устало, сердце, оно больше не может. И не смей плакать, слышишь?

— Слышу.

— Жизнь не дала мне своих сыновей, но было у меня их много, моих учеников. А ты самый любимый. Мы все воспитывали тебя: Павлов, Валерия Григорьевна, я, завод… и от каждого ты что-то взял. Так вот, когда тебе будет трудно, подумай, как в таком положении поступил бы каждый из нас, с кого ты хочешь брать пример.

— Ольга Степановна, вы не умрете, не бойтесь!..

— А кто тебе сказал, что я боюсь? Этот пакет возьми себе — распечатаешь, когда меня похоронят…

— Мне не придется его распечатывать.

— Когда-нибудь придется. Книги тоже, пожалуйста, возьми себе, я их очень любила, и мне будет приятно сознавать, что они у тебя. Управдому я обо всем уже сказала, мебелью пусть они распоряжаются, как хотят. И не печалься, милый мой мальчик, я тебя очень любила, и был ты моей радостью, утехой, моим сыном. Не смей плакать!

В шелесте тихого голоса послышалась твердая учительская нотка, и Демид обрадовался, услышав ее.

— Я не плачу.

Она замерла на миг, прислушиваясь, как где-то глубоко в груди бьется раненое сердце, потом сказала:

— Дай мне папиросу.

— Ольга Степановна, может, не надо…

— Дай мне папиросу. — Она сказала это твердо, ослушаться было невозможно. Демид взял со столика коробку «Казбека», дрожащими руками достал папиросу.

— Прикури, руки мои уже не слушаются, — медленно проговорила Ольга Степановна.

Демид неумело зажег папиросу, поднес к губам учительницы.

— Спасибо.

Она привычно глубоко затянулась, взглянула на Демида, на какой-то миг взгляд ее стал веселым, словно она вдруг вспомнила из своей жизни что-то свое, только ей известное, нужное и очень хорошее — она, заслуженная учительница Ольга Степановна Бровко. Потом отвернулась к стене, чтобы Демид не видел ее лица, и умерла тихо и незаметно. Демид так и не понял, в какой момент это произошло.

— Где больная? — послышался неторопливый голос, и врач, усталая женщина, уже в годах, вошла в комнату. Взглянула на Демида, взяла стетоскоп, приложила к груди Ольги Степановны, мгновение послушала и просто, как говорила уже не раз, сказала:

— Поздно.

— Мне… Мне не нужно было давать ей папиросу? — дрожащим голосом спросил Демид.

— Большого значения это уже не имело, — ответила врач. — Вы ее сын?

— Она жила одна.

— Позовите управдома, я напишу справку. Паспорт ее завтра сдадите в загс.

Потом вдруг тяжело опустилась на стул.

— Это… Ольга Степановна?

— Да…

— Она была моей учительницей. Еще до войны. Странно встречаются на свете люди… Не встречаются, а прощаются, как сейчас.

Лицо врача как-то сразу потухло, постарело, и Демиду захотелось чем-то утешить эту женщину, которая когда-то маленькой девочкой с белым бантом в тугих косах первый раз пришла с мамой в школу, в класс Ольги Степановны. Но как утешить, что сказать, он не знал.

— Вы ей родственник?

Ольга Степановна была для него самым близким, родным человеком, была радостью, воплощением справедливости, честности, она была для него всей жизнью, юноша понял это лишь теперь, после утраты, но на прямо поставленный вопрос только и смог ответить:

— Мы были соседи. Давние. Еще с Фабричной улицы.

— А я на улице Володарского жила, — сказала врач.

Помолчала, пригорюнившись, но тут же поднялась, собранная, деловитая, — ее ждала работа, — сказала:

— Нужно спешить на бульвар Ленина. Тоже вызов. Значит, и там беда.

В дверях уже стояла домоуправ Стелла Ивановна Громова, официальная, строгая. За окном играл горячий золотой солнечный свет, и слегка повернутое к стене лицо Ольги Степановны казалось живым.

«Мне здесь уже больше нечего делать», — подумал Демид и шагнул к дверям, неся в руках пакет Ольги Степановны.

— Завтра зайди, возьмешь книги, — напомнила управдом, — такова была воля покойной, она давно предчувствовала свою кончину… А мебель, — она критически оглядела комнату, — не знаю, что с нею и делать, может, просто выбросить? Кому нужны эти дрова… Ты не возьмешь себе что-нибудь?

— Нет.

— А родственников покойницы ты не знаешь?

— Нет.

— Хорошо, я подумаю, может, кому-нибудь пригодится. Хотя в наше время всем подавай полированные гарнитуры…

Но Демид уже не слушал деловых рассуждений управдома. Он поспешил к себе, в свою комнату, чтобы ничто не мешало ему думать. О чем думать?

О смысле жизни и о смерти. О красоте сильной человеческой личности, о следе, который человек оставляет на земле. Ольга Степановна оставила незабываемый след в душах своих учеников, в том числе и в душе Демида. Она сказала: «Когда тебе будет тяжело, подумай, как поступил бы каждый из нас, с кого ты хотел бы брать пример…»

И вдруг пришла мысль: а как бы повела себя Ольга Степановна, если бы у нее умерла ближайшая подруга? Убежала бы так, как это сделал он? Оставила бы покойницу одну, пока придут люди одеть ее в последний путь?

Демид покраснел от стыда. Когда прибежал в комнату Ольги Степановны, там уже сидели две пожилые женщины и мужчина, седой, с протезом. Мужчина, не торопясь, по-стариковски обстоятельно что-то рассказывал:

— …Сбросили нас с самолета в районе Ирпеня, а мы и потеряли друг друга. Парашюты спрятали, а друг друга не найдем…

Беседа текла неторопливо. Одна из женщин разложила на столе ордена и медали Ольги Степановны.

— Нужно пятнадцать подушечек, — сказала она, — четыре ордена и одиннадцать медалей.

— Их пионеры школы, где Ольга Степановна учительствовала, понесут, — сказал мужчина, и только сейчас Демид понял, что мужчина такой же старый, как и Ольга Степановна.

— Да, было что вспомнить Оле Бровко, — сказал старик, — отчаянной смелости была девушка!

— Тебе тоже есть что вспомнить, — почему-то сердито сказала женщина, раскладывающая на столе ордена.

— Ну, я все-таки гитлеровских генералов не убивал.

— А она? — вдруг прозвучал от дверей девичий голос.

Демид оглянулся — Лариса. Опушенные ресницами глаза — иссиня-черные от волнения.

— Убивала, — не оглянувшись, ответил старик.

В этот момент в комнату вошел высокий, темноволосый молодой человек. Он назвал себя директором школы, в которой когда-то работала Ольга Степановна, высказал сочувствие ее друзьям, сообщил, что гроб с телом покойной будет установлен в Доме учителя на площади Калинина, что гражданская панихида начнется в двенадцать часов, вынос тела в два.

Он был такой энергичный, деловой, голос его звучал так уверенно, будто для него смерть Ольги Степановны и ее похороны были одним из заранее запланированных общественных мероприятий, которые надлежало провести как можно лучше.

— Пойдем, — Лариса взяла Демида за руку и вывела из комнаты.

— Пойдем, — согласился Демид.

— Дай ключи.

Демид покорно протянул девушке ключи. Они вошли в его квартиру, сели в кресла. Пакет Ольги Степановны лежал на тахте.

— Что это за сверток?

— Еще не знаю. Снова в доме горе?

— Нет, дома все спокойно. Тебе плохо, вот я и пришла.