— Настырный ты парень, Демид, упрямый.

— Уж какой есть.

Как ни мало у тебя времени, скольких заказчиков не нашла для тебя Гафия Дмитриевна, а комсомольское поручение выполнять нужно. Ну что ж, сходим в кинотеатр, тем более что он совсем рядом, а пока посоветуемся с Ольгой Степановной.

— Идет хорошая картина, — сказала учительница, — «Белорусский вокзал». Я ее еще раз посмотрю с удовольствием. Жаль, редко теперь ходим с тобой. Хорошо было прежде, когда ты в школе учился… Я тогда была молодая…

И она вздохнула грустно и мечтательно. В то время, когда они с Демидом впервые пошли в кино, ей было около семидесяти. Странно меняются представления о возрасте в зависимости от времени.

— Меня с собой возьмете?

— Ольга Степановна, о чем разговор? Я всем девчатам скажу, что вы с нами пойдете. Вот увидите, как все будут рады.

Хорол не стал откладывать дело в долгий ящик. Поговорил с комсомольцами и через несколько дней, пройдя через служебный ход кинотеатра, остановился перед дверью с табличкой «Директор». Очутился с глазу на глаз с полным, хорошо выбритым и тщательно причесанным мужчиной, подтянутым, видимо, по многолетней привычке бывшего военного. Даже обычный штатский костюм сидел на его ладной фигуре безукоризненно, как китель. С небольшой проседью усы подстрижены щеточкой, галстук подобран в тон рубашки. Демид подумал, что директор по меньшей мере полковник в отставке.

— Прошу, — директор ответил на приветствие паренька и указал на стул, — в вашем распоряжении только пять минут.

Демид не мог понять, чем был так занят директор кинотеатра: возможно, сказывалась давняя военная привычка экономно расходовать время.

— Мы хотим провести культпоход на фильм «Белорусский вокзал».

— Кто это «мы»? — спросил директор.

— Комсомольцы шестого цеха ВУМа.

— Молодые люди, вы прекрасно придумали, этот фильм рассказывает о боевых традициях, о дружбе, патриотизме и взаимовыручке. Я должен вам сказать…

Что он хотел сказать, осталось для Демида неизвестным: все его внимание сосредоточилось на ключе от сейфа, лежавшем на столе директора. Сейф же возвышался стальной глыбой за его креслом. Демид, едва взглянув, сразу определил: Загорский завод, выпуска шестидесятого года. Потом еще раз задержал взгляд на ключе. Именно так и записано в книге Вовгуры. Две бородки, на каждой по семь выступов, первый и последний самые высокие, средний — самый низкий, и от него ступеньками поднимаются остальные. Интересно, можно ли запомнить все четырнадцать размеров? Нет, невозможно. А десять можно? Тоже трудно, но, скажем, пять-шесть — возможно наверняка.

— …В этой картине показаны… — рокотал мощный бас директора. — Молодой человек, вы меня слушаете?

— Слушаю, — вздрогнул Демид.

— А мне показалось… Сколько комсомольцев собирается в культпоход?

— Шестьдесят два человека.

Демид и сам не знал, почему многие охотно откликнулись на его призыв.

— Небогато. Некоторые ваши цехи берут по двести билетов. Деньги вы можете передать мне.

— Пожалуйста.

Директор пересчитал деньги, поднялся, открыл тяжелые стальные дверцы сейфа, спрятал пачку в глубине стальной прямоугольной пещеры, закрыл, сел в кресло, положив ключ перед собой, и начал писать расписку.

Ключ лежал на столе и, как магнит, притягивал взгляд Демида. Да, пять размеров он может легко запомнить, четыре последних известны. Неужели машина, обобщая весь опыт Аполлона Вовгуры, не сможет определить трех параметров, которые не запомнились? Возможно, что и определит… Подумал об этом и неожиданно улыбнулся: зачем ему все это?

— Я не понимаю вашей улыбки, молодой человек, — вдруг обидчиво заметил директор.

— Улыбки? — удивился Демид и, спохватившись, добавил: — Да это я своим мыслям улыбаюсь, над собой смеюсь.

Демид взглянул еще раз на ключ. Сможет он записать порядок выступов ключа, когда выйдет из кабинета? И тут же рассердился на себя: уж не грабить ли задумал? Нет, конечно же, нет. Но в голове уже рождалась мысль о новой, сложной машине, о работе, которая даст толчок смекалке, проверит знания. Это не примитивный сумматор смоделировать, здесь придется как следует поломать голову.

Оказавшись в коридоре, он попробовал представить ключ, потом на оборотной стороне расписки записал ряд чисел, обозначающих размеры выступов. Интересно, если бы сравнить эти записи с ключом, сошлись бы они? Аполлон Вовгура имел натренированную память, она словно фотографировала ключ. Ну, а Демиду такая память ни к чему…

И все-таки, сможет он создать такую машину?

— Ты прирожденный культорг, — сказал Валера, когда выходили из кино, — фильм действительно хороший.

— А народу было мало.

— Ты недоволен собой?

— Да. Другие цехи по двести билетов берут…

— Выходит, тебе есть над чем подумать.

На этом они и распрощались. А киевское вечернее небо рвал злой ветер, хлестал по улицам ледяным дождем, сыпал снегом, налетал порывами, пронизывая стужей до костей.

— Без тебя я бы и не добралась до дома, — уже в подъезде, отдышавшись, сказала Ольга Степановна, — теперь ты редко, ко мне заходишь.

— Работы много…

— Оно, конечно, так, только всю ее не переделаешь. Не много ли взвалил себе на плечи?

— Нет, в самый раз.

— Ну, смотри, тебе виднее. Доброй ночи.

— Мне до ночи еще далеко.

И хотя на улице было темно, для Демида восемь часов — еще не вечер, можно успеть вдоволь поработать. Что ему написала Гафия Дмитриевна?

Переоделся, взял инструменты, собрался было идти, но в этот момент в дверь позвонили. Открывал удивленный: вроде бы и не ждал никого.

— Лариса! Ты? Проходи, пожалуйста. Давно тебя не видел…

— Ты только пришел или собираешься уходить?

— Собираюсь идти.

— Извини, что я вот так, вдруг… Но у меня, кроме тебя, нет никого, к кому бы я могла прийти запросто, без приглашения… Мне надо переждать, пока отец угомонится, а на улице — светопреставление.

— О чем разговор, проходи, раздевайся.

Лариса сняла шубку, шапочку, прошла в комнату. Демид залюбовался ею: какая славная растет девушка. Высокая вытянулась, стройненькая. Глаза большие, глубокие, утонуть в их глубине можно…

Села в кресло, форма на ней школьная, не успела и переодеться, видно, прямо из школы нарвалась дома на пьяного отца и убежала. Нос покраснел, плакала, видно. Устроилась удобнее в кресле, положив ногу на ногу, посмотрела на Демида, сказала:

— Ты иди, куда собирался, а я, с твоего разрешения, немного у тебя посижу. Поздно вернешься?

— Не знаю, все будет зависеть от того, какая подвернется работа.

— Работай спокойно. Я побуду часов до одиннадцати, пока он утихомирится и уснет.

— А как же мама?

— Маму он сейчас не трогает. Почему-то всю свою пьяную злобу обрушивает на меня. Почему — не знаю. А трезвый на руках готов носить, пылиночки сдувать… Вот так бывает в жизни. Ты прости, что я тебя беспокою, но ведь не каждому скажешь, какая дома беда, стыдно… А ты знаешь, ты свой, и я тебя не стыжусь. Спасибо тебе…

— Ну что ты, Лариса! Что ты такое говоришь? Да Как же иначе? Приходи всегда, я рад тебя видеть. Слушай, а ничем нельзя помочь? Может, полечить бы его?

— Лечили уже несколько раз. Месяца три не пьет, потом снова-здорово. И сегодня сорвался. Ну, иди…

— Дождись меня, поужинаем вместе, у меня масло, колбаса на кухне. И домой я тебя провожу.

— Хорошо.

Демид вышел, позвякивая инструментами, и на сердце было так же скверно, как и в небе, что обрушилось на землю злым дождем и снегом. Как помочь девушке? Что он может сделать? Ничего. Вот и выходит, что, когда человеку горько живется, он один. Да, нелегкая штука жизнь.

Работы было много, в трех квартирах, и Лариса, не дождавшись его, ушла. На тахте лежал один из томов Вовгуры. Рядом расписка директора кинотеатра с рисунками ключа, и тут же стояли три вопросительных знака. Демид сунул ее в эту книгу просто так, не зная почему, даже улыбнулся тогда, подшучивая над собой: «Продолжаю работу Баритона».