Сделал несколько шагов и понял, что не дойдет, давал о себе знать строевой шаг, продемонстрированный им перед комиссией. Врач сказал: «…Со временем ходить будете нормально». Когда это «со временем»?

Колено болело нестерпимо, и единственным желанием Демида было лечь прямо тут, на тротуаре, возле военкомата и полежать, пока успокоится боль. Но он не разрешил себе такую слабость, оглянулся. По соседству с военкоматом сносили старый дом. Подошел, взглянул на кучи битого кирпича, отыскал глазами какую-то палку, попробовал опереться — стало легче. «Дойду, — с удовлетворением подумал он, словно эта подмога что-то значила. — Дойду, а там посмотрим».

И он действительно дошел, и на второй этаж поднялся по лестнице довольно-таки легко, а вот около дверей пришлось переждать, собраться с силами, чтобы достать из кармана ключ и переступить порог. Но дверь отворилась сама, перед ним стояла Ольга Степановна, будто нарочно поджидала, когда Демид вернется.

— Зайди ко мне, — сказала она.

В комнате учительницы Демид опустился в глубокое кресло, стоявшее перед телевизором, и с удивлением отметил, что и здесь все кажется ему незнакомым, словно увиденным впервые. Какая-то глубокая перемена произошла с ним там, в военкомате, когда хватило у него сил превозмочь боль и пройти перед комиссией строевым шагом. Той минуты он никогда не забудет, потому что именно тогда понял, что способен на многое. А зачем нужна ему эта сила?

— Не взяли, — сказала учительница.

— Через пять лет перекомиссия.

— Что же ты будешь делать?

— Когда боль отпустит немного, пойду к Павлову на завод.

Ольга Степановна что-то ворожила у буфета, потом пододвинула к Демиду невысокий столик, поставила тарелку с двумя котлетами и крупными, пунцовыми, покрытыми будто изморозью на разрезах помидорами и приказала:

— Ешь.

Демид не то чтобы боялся старой учительницы, но за долгие годы привык слушаться. К тому же и есть хотелось…

Ольга Степановна подождала, пока исчезли котлеты и помидоры, положила на стол большую желто-прозрачную, будто янтарную грушу и снова приказала.

— Ешь. — И неожиданно добавила: — Господи, какая же он тварь.

Не спрашивая, о ком идет речь, Демид ответил:

— Нет, он несчастный.

— Такие, как он, не имеют права быть счастливыми.

— Нет, — сказал юноша, — быть счастливыми все имеют право. А он очень несчастлив.

— Странный ты мальчик.

— Я уже не мальчик. Спасибо, Ольга Степановна. Можно, я пойду полежу? Мне подумать, хорошенько подумать надо.

— Конечно. Иди.

Демид вошел в свою комнату и тоже увидел ее по-новому. Пропыленная она, неприветливая, голая. Теперь жизнь его словно разделилась на две части: до той минуты, когда он прошел строевым шагом перед комиссией военкомата, и после. Сел на свою старую табуретку, машинально опустил ногу на педаль швейной машинки, колесо бесшумно и послушно завертелось, но теперь это не успокаивало, а, наоборот, почему-то раздражало.

Ребячество все это, а он не малое дитя, ему жизнь свою решать надо. Снял ногу, колесо еще долго бесшумно вертелось, отлично смазанное колесо.

Кто-то позвонил, Ольга Степановна подошла к дверям, открыла, послышались женские голоса, потом чьи-то отчетливо прозвучавшие в коридоре шаги стихли около его двери, раздался стук. На разрешение войти дверь распахнулась, и девушка, очень похожая на Ларису Вовгуру, но все-таки вроде бы и не она, остановилась на пороге. Прошлый раз, летом, Лариса приходила уверенно, смело, даже нарочито вызывающе, сейчас на дворе стояла глубокая осень, но не это, конечно, изменило девушку. Она выросла, стала женственнее (нет, девчонкой ее не назовешь), большие, в пол-лица, глаза хмуро смотрели из-под длинных ресниц. Брови густые, пушистые, нос почему-то немного вспух, и все лицо скорбно и по-детски беззащитно. На девушке — легкий модный плащ, в руках объемный пакет. Демид даже не сразу узнал ее, но как только заговорила, убедился — она, Лариса. У нее вроде бы не хватало дыхания, чтобы выговорить каждое слово, и потому голос сделался глуховатым, грудным — не скажешь, хуже или лучше, — но каким-то особенным. Она поздоровалась, прошла и села на единственный в комнате стул.

И вдруг, опустив пакет на кровать, она закрыла лицо ладонями и горько беззвучно зарыдала. Плечи ее вздрагивали, и, наверное, самым большим ее желанием было сдержать рыдания, не крикнуть, не дать прорваться горю.

Демид вскочил, колено резко ударило болью, схватил девушку за плечи.

— Что с тобой? Успокойся! Чем тебе помочь?

И снова так же неожиданно, как и заплакала, Лариса сумела овладеть собой, успокоиться. Вытерла платком покрасневшие глаза, мгновение переждала, обретая утраченный ритм дыхания, потом сказала:

— У тебя сейчас вид перепуганного насмерть зайца.

— Верно, — ответил Демид, — я действительно испугался. Что случилось?

— Не бойся, больше ты моих слез не увидишь. Постараюсь сделать так, чтобы никому другому такого удовольствия не доставить. Пусть иные плачут, а я буду смеяться.

Стараясь утвердиться в собственном решении, она попробовала улыбнуться, но губы, еще по-детски пухлые, искривились, и из глаз вновь обильным дождем хлынули слезы. Лариса вскочила со стула, топнула ногой и, приказывая себе, крикнула:

— Перестань!

— Плакать и в самом деле не стоит, — сказал Демид, с усилием скрывая тревогу. — Может, все-таки скажешь, что произошло и чем я тебе могу помочь?

— Мне уже ничем не поможешь, — сказала Лариса, — дед мой умер, умер Аполлон Остапович Вовгура, единственный человек, кого я по-настоящему любила…

— Когда умер?

— Похоронили позавчера. На кладбище. Увезли прямо из больницы. Мой папаша не захотел канителиться, везти домой, а я так просила…

И снова у девушки перехватило дыхание, голос задрожал, но на этот раз она не заплакала.

— Что ж ты не сказала? Я бы пришел помочь.

— Ничего, справились. И хватит об этом. Хотя нет: я хочу, чтобы ты знал, почему я плачу, — я его очень любила. Был мой дед вором, двадцать пять лет отсидел по лагерям, все, что можно сказать плохого о нем, будет правдой. Я это понимаю… Но была у него одна черта, которая привязала меня к нему на всю жизнь, — он был особенный, ни на кого не похожий. В наше время все стандартное, все одинаковое. Вещи одинаковые, люди одинаковые, чувства одинаковые, и как-то так получается, что, чем больше сходства, тем лучше. Это в автомобиле все колеса должны быть похожими, чтобы удобнее было сменить одно на другое, а на деле выходит, что и люди, которые окружают тебя, одинаковые и их также можно легко заменить и разницы не ощутишь.

— Может быть, стандартизация не в людях, а в тебе?

— Как это прикажешь понимать?

— А так. Наверное, друзей себе ты выбираешь по одному стандарту. Таких, чтобы восхищались тобой, комплименты говорили, а ты бы царствовала над ними. Разве не так? Вот они-то и оказываются легко заменимыми.

— Ты злой?

— Нет, просто подумал, если судишь людей, то непременно надо начинать с себя самого.

— И ты так пробовал делать?

— Пробовал.

Лариса помолчала, недоверчиво посмотрела на юношу.

— Звучит неплохо, а в действительности ты, наверное, самый обыкновенный хвастун. Слов вы знаете много.

— Кто это вы?

— Да вы — парни. Однако, речь не об этом. Ты извини, что я нюни распустила, зрелище, конечно, не из самых приятных, я пришла к тебе вовсе не за сочувствием.

— Ты в какой класс перешла? В восьмой?

— Да… Мой дед отличался от всех людей тем, что у него была своя мечта.

— Это верно, — согласился Демид, — хорошая или плохая, нравится или не нравится эта мечта, но она у него была.

— Вот видишь. А у тебя есть мечта?

— Знаешь, — серьезно сказал Демид, — у меня не только нет мечты, но я даже не знаю, с чего начну свой завтрашний день. Все шиворот-навыворот пошло.

— И даже больше, нежели ты думаешь, — сказала Лариса. — Правда, может, все это и к лучшему…

— С какого это времени ты стала вдруг мной интересоваться?