– Это саке, – ответил старик и сказал по-японски твёрдым голосом, – «Йокосо сукхавати».

Его голос прозвучал так, словно божество снизошло к простому смертному. Как это переводилось – никого не волновало.

Неприметный, но приятный на лицо стюард ходил взад-вперёд.

Самолёт – особое место. Здесь человек прощает себе праздность. Люди испытывают от такого безделья огромное удовольствие – они вынырнули из облаков проблем, взлетев на высоту. Дмитрий тоже быстро выпил второй бокал шампанского, и напиток на него подействовал так, словно была выпита вся бутылка. Он провёл двумя пальцами по усам, хоть по ним и не текло.

– Так. Я хочу говорить, – сказал Дмитрий. – Эта вещь быстро даёт в голову. Ха. Говорить я буду много и нагло, уж извините. Мария, кто мы?

– А?

– Что «а»? Кто мы, Мария? «А». Я спрашиваю, кто мы? Да что ты вечно молчишь, как дура, мать твою. Итак, кто мы? Ладно, я сам скажу. Мы скот, песчинки величиной с Полярную звезду. А Иосиф Борисович – Солнце, затмевающее всё остальное. Но Полярная звезда в тысячи раз ярче Солнца. Поэтому Иосиф Борисович – хрен собачий, а не звезда.

Мария, как виноватая собака, уже мысленно была под столом от стыда за Дмитрия. Джек тайно подглядывал за артистами в отражении стола. Марию словно вдавило в спинку кресла на американской горке. Она девчачьими глазками посмотрела на Иосифа и, в попытке замаслить возможный гнев старика, сказала в его стиле:

– Ребята, не надо. Все обиды произошли на земле. Но мы сейчас на небесах.

Иосиф слушал Дмитрия и, чтобы не заржать, как конь, всматривался в свой нетронутый бокал, будто пытался подвигать его по столу силой мысли. В его глазах, окружённых белыми отблесками ресниц, была какая-то примесь упоения от того, что он слышит про себя. Дмитрий продолжил:

– Я буду говорить и делать то, что мне хочется. И плевать мне на ваше святое и нежное мнение. Короче, предлагаю быть искренними.

Глаза Иосифа заблестели от любопытства. Он внимательно слушал Дмитрия, как ребёнка, произнёсшего первое слово. Белые, едва видные брови Иосифа сгустились на лбу. Глаза – как чёрные дыры, втягивали происходящее. Детские розовые губы слегка растянулись и превратились в ироничную ровную линию.

– Я люблю тебя, Мария, – сказал Дмитрий. – Нежно и сильно. Дай я тебя поцелую. А Иосиф Борисович пусть идёт к чёрту. Ненавижу его. Слышишь, ты? Я тебя ненавижу, пошёл ты к чёрту.

– Дмитрий… – шепнула испуганная Мария.

Она покраснела.

– Тебе стыдно за меня? Я и сам не понимаю, что происходит со мной. Я выпил всего пару бокалов. Но в твоём стыде за меня есть нечто прекрасное. Это же испанский стыд. А я люблю всё испанское.

Дмитрий озарился тёмно-табачным взглядом, и его ухоженная эспаньолка стала ещё черней из-за слегка побелевшей кожи. От страстности его высказываний бриолин больше не мог сладить с волосами. Они немного растрепались, и из-за этого оголилась не выкрашенная седина у корней волос.

Иосиф спросил:

– Ты сказал, чтобы я шёл к чёрту?

– Наконец-то дошло. Да, я сказал, чтобы ты шёл к чёрту, – ответил Дмитрий.

Иосиф медленно переваривал эти слова в голове. Он вдумчиво посасывал мятную конфету и сказал:

– Я уже был у чёрта.

– И что же? – сказал Дмитрий. – А? Ну, давай, сумничай! Ты был у чёрта. И что же?

– Да ничего особенного, – ответил Иосиф, – он мне тоже сказал, чтобы я шёл к чёрту.

Джек делал вид, что не обращает на попутчиков внимания, но слушал их внимательнее, чем новогоднее радио. Иосиф, на радость Марии, медленно разливал остатки саке по стеночкам бокалов и приготовился говорить тост:

– Один мудрый человек сказал: «Расцвести – значит пасть». Так вспомним же времена, когда вы умели держаться на грани расцветания, но не цвели, чтоб не сгореть и не угаснуть.

– Всё сказал, старичок? – спросил Дмитрий.

– Абсолютно, солнышко, – ответил Иосиф.

Послышались звуки старого вальса: за шторкой, разделяющей бизнес и эконом классы, среди пассажиров были музыканты из какого-то оркестра, они летели с гастролей. Один из них чуть выпил, достал губную гармошку и тихо наигрывал лёгкую пастушью мелодию. Под эту музыку самолёт светился, разгоняя стада нежных небесных барашков устрашающей тенью своих парящих крыльев.

Иосиф сказал:

– Восприятие мира и сам мир – не одно и то же. Согласны? Отождествление того и другого – самая большая глупость.

– Кто это сказал? – спросила Мария.

– Тот, кто был у чёрта, – ответил Иосиф.

Мария поняла, что Иосиф не будет допивать свой бокал. Она взяла его в руки, как последний глоток в своей жизни, и влила в себя.

Дмитрий начал ёрзать. За несколько секунд его лицо покраснело, потом снова стало бледным. Он будто сходил с ума – вспотел, сжал зубы и застонал. Он схватился за живот своими нежными ручонками с мужским маникюром.

– Ты чего? – спросила Мария.

– Больно, – сказал Дмитрий. – Туалет. Чёрт… Господи.

Он медленным шагом побрёл в уборную, словно боялся расплескать кувшин на голове. Но свободным был только туалет в хвосте самолёта. Дмитрий раздвинул шторки, разделяющие пассажирские классы, точно открыл занавес. Представление началось. Пассажиры рассматривали Дмитрия, и почти все узнали в нём знаменитого артиста театра и кино. При входе люди торопились на места, будто их займёт кто-то другой, и большинство не заметили знаменитостей. Дмитрий сделал не более пяти шагов и вдруг остановился. В самолёте почувствовалось ужасное зловоние. Дмитрий растерялся, но ему иного не оставалось – и он обратил ситуацию в сомнительный юмор. Он сказал пассажирам:

– Как приятно. Как приятно, что вы меня узнали! Всем здравствуйте.

Жидкий стул стекал по его ногам и, просачиваясь сквозь брюки из европейской ткани, добрался до ботинок. Пассажиры наблюдали конфуз известнейшего артиста. Дмитрий подумал о том, как же ему добраться до туалета, но из его штанин снова полилось, как из канализационных труб. От безысходности он расслабился и оставил попытки выглядеть красивым и правильным. Теперь это было тщетным. Он продолжил разговор с пассажирами:

– Что смотрите? Автограф нужен? Давайте мне листок бумаги, я вам оставлю подпись кое-чем. Каллиграфично!

Иосиф встал с кресла, подошёл к Дмитрию, что-то прошептал ему на ухо и вернулся на место. Теперь, после слов старика, на лице Дмитрия изобразился ужас от новой, более серьёзной проблемы.

– Что ты ему сказал? – спросила Мария, когда Иосиф вернулся на место.

Как это ни странно, но Марию одолел интерес. Возможно, из-за скрытой радости за чужой конфуз. Она расцвела. Дмитрий сказал:

– Он отравил меня.

Голоса этой троицы были хорошо поставлены, они были слышны на весь салон; даже шум двигателей их не заглушал.

Иосиф резко встал, бросил на Дмитрия сверкающий взгляд и, никого не стесняясь, сказал сквозь разделительную шторку:

– Щенок. Да как ты смеешь!

– Он сказал, что подсыпал в мой бокал смертельный яд, – громко повторил Дмитрий.

Пассажирам было трудно поверить в реальность происходящего: во-первых, это знаменитости, во-вторых, они ведут себя хуже коров на ферме. Но это даже интереснее. Сплетни и чужие конфузы вызывают у людей любопытства больше, чем скучные новости о чьих-либо успехах.

– Ты, сосунок сорокалетний. Как ты смеешь! Господа, – обратился Иосиф к пассажирам, – я сказал Дмитрию, что он выглядит, как вишенка в фекалиях. Всё. Больше я ему ничего не говорил. Это комплимент. Если бы я сказал, что он как фекалия в вишенках, тогда это было бы другое дело.

Где-то на земле, внизу, есть статуя писающего мальчика; но теперь этот мальчик перестал быть великим – его переплюнул сорокалетний мужчина в самолёте. Мария тоже съёжилась от колющей боли. В её глазах потемнело: теперь они были не цвета жёлтой листвы, но уже карими. Она встала и мелкими шагами направилась в сторону уборной. Мария доковыляла до Дмитрия в своих чёрных брюках, обтягивающих рельефные ноги, точно плёнка на колбасках. Прямо под ней на красном ковре разлилось пятно цвета её глаз. Пассажиры узнали знаменитую актрису и еле сдерживали смех и ликующее удивление. Мария, сгорая от стыда, сумела промямлить: