— Бесполезно, Харриетт. Даже если ты сейчас уйдешь, все равно придется вернуться. Можно протянуть час или два, но это сущий пустяк на фоне бессмертия.

— Мы еще не умерли, чтобы говорить о бессмертии...

Их неудержимо притягивало друг к другу, точно кто-то толкал их в спину. Медленно, словно в чудовищном танце, они кружили по комнате, откинув голову назад, пытаясь избежать пугающей близости. Они упирались, но с каждым шагом расстояние между ними сокращалось.

Вдруг колени у Харриетт ослабли, она закрыла глаза и погрузилась во мрак и ужас.

Затем она очутилась еще дальше во времени, у входа в парк, где Оскар никогда не бывал, где он не мог ее настичь. Память ее была чиста и свежа. Она спешила по тропинке через поле туда, где ждал ее Джордж Уэринг. Но вместо Джорджа под кустами бузины стоял Оскар Уэйд.

— Я же сказал тебе, убегать бесполезно. Все дороги приведут тебя ко мне, я буду ждать тебя за каждым поворотом, в каждом твоем воспоминании.

— Мои воспоминания безгрешны. Как ты сумел оказаться на месте моего отца и Джорджа Уэринга?

— Я с самого начала занимал их место.

— Моя любовь к ним была чиста.

— Твоя любовь ко мне была частью этой любви. Все знают, что прошлое влияет на будущее, а тебе не приходило в голову, что будущее влияет на прошлое?

— Я уйду далеко отсюда.

— На этот раз я пойду с тобой.

Ограда, дерево и поле растворились в воздухе. Харриетт шла по дороге к деревне, но понимала, что Оскар Уэйд следует за ней — шаг за шагом, дерево за деревом.

Вскоре у них под ногами оказался серый тротуар: они шагали по Рю-де-Риволи к отелю «Сен-Пьер». И вот уже сидели на краю расстеленной кровати. Они старались не смотреть друг на друга, руки их бессильно повисли. Любовь навалилась на них неизбывной скукой бессмертия.

— Когда же это кончится? — спросила она. — Ведь жизнь не может длиться вечно? Давай умрем.

— Умрем? Да ведь мы уже умерли. Разве ты не догадалась, где мы? Это смерть. Мы мертвы. И находимся в аду.

— Ты прав. Хуже этого ничего нет.

— Это еще не самое худшее. Пока у нас еще хватает сил убегать, прятаться в наших воспоминаниях, мы не совсем мертвы. Но очень скоро мы доберемся до самого далекого воспоминания, и дальше не будет ничего. Из этого последнего ада нам уже не вырваться. Не будет ни новых дорог, ни новых пейзажей, ни новых распахнутых дверей. Наши поиски закончатся. В последней смерти мы окажемся в этой комнате, за этой запертой дверью. И будем лежать здесь вечно.

— Но почему, почему? — закричала она.

— Потому что это — единственное, что нам осталось.

Комната погрузилась во мрак. Теперь Харриетт шла по саду, среди высоких, выше головы, растений. Время от времени она пыталась сорвать одно из них, но у нее не хватало сил сломать стебель. Она была крошечной девочкой. «Наконец-то спасена», — пронеслось у нее в голове. Она проникла в самое далекое прошлое, снова став ребенком. На краю лужайки блестел меленький круглый пруд, по берегам которого росли цветы. В воде плескались разноцветные рыбки. В саду за лужайкой ее дожидалась мать. Харриетт добралась до самого далекого воспоминания, дальше не было ничего.

Только сад с чугунной калиткой, ведущей в поле. Но что-то заставило ее, похолодев от страха, замедлить шаг. Серая дверь — вместо чугунной калитки. Толкнув ее, Харриетт оказалась в темном коридоре отеля «Сен-Пьер».

...И тогда нищий слепец, поклявшийся, что за всю жизнь не получил подаяния без побоев, поведал Халифу свою историю.

— О Повелитель праведных, я родился в Багдаде. На деньги, унаследованные от родителей и нажитые собственными трудами, я купил восемьдесят верблюдов и стал отдавать их внаем торговцам, отправлявшимся по городам и пределам твоих обширных владений.

Однажды вечером, на обратном пути из Басры, я с пустым караваном остановился отдохнуть и отпустил верблюдов пастись, а сам приглядывал за ними, сидя под деревом у источника, когда ко мне приблизился дервиш, идущий в сторону Басры. Мы обменялись приветствиями, достали наши дорожные припасы и по-братски разделили их. Глядя на моих многочисленных верблюдов, дервиш рассказал, что неподалеку отсюда есть гора, скрывающая неисчерпаемые сокровища, и, даже если нагрузить всех моих восемьдесят верблюдов золотом и перлами той горы, ее богатств не убудет. Обезумев от радости, я бросился дервишу на шею и стал умолять, чтобы он немедля показал мне то место, а я подарю ему за это верблюда, навьюченного найденными сокровищами. Заметив, что я потерял голову от жадности, он сказал:

— Брат, неужели ты не видишь, что твоя награда неравноценна моему подарку? Я ведь мог вообще не рассказывать о сокровищах и сохранить их в тайне. Но я желаю тебе добра, и потому мы сделаем иначе. Мы отправимся к той горе и навьючим ее сокровищами восемьдесят твоих верблюдов; сорок ты отдашь мне, сорок оставишь себе, а потом мы простимся и каждый пойдет своей дорогой.

Сначала его разумное предложение не умещалось у меня в голове; я не мог примириться с потерей сорока верблюдов и с мыслью, что дервиш, бродяга в лохмотьях, станет вдруг так же богат, как я. Но вскоре согласился, чтобы до конца дней не упрекать себя за то, что упустил свой счастливый случай.

Мы собрали верблюдов и двинулись через долину, окруженную высокими горами. Вход в нее был такой узкий, что верблюдам пришлось пробираться по одному.

Дервиш связал валежник, собранный в долине, поджег его с помощью какого-то ароматического порошка, произнес несколько неразборчивых слов, и сквозь туман мы увидели, как гора раскрылась, а в глубине ее оказался дворец. Мы вошли, и первое, что увидели мои ослепленные глаза, были груды золота, на которые я с жадностью бросился, как орел на добычу, и стал набивать сокровищами заготовленные мешки.

Так же поступил и дервиш. Но я заметил, что золоту он предпочитал драгоценные камни, и последовал его примеру. Когда все восемьдесят верблюдов были навьючены, дервиш, прежде чем закрыть гору, вынул из серебряного кувшина сандаловый ларчик, наполненный какой-то мазью, и спрятал его на груди.

Мы вышли, гора закрылась. Отделив дервишу сорок верблюдов, я самыми пылкими словами поблагодарил его за сделанный подарок. Довольные друг другом, мы обнялись, и каждый отправился своей дорогой.

Но не прошел я и ста шагов, как мной овладел дух жадности. Я стал упрекать себя за то, что отдал дервишу сорок моих верблюдов с их драгоценной ношей, и решил — добром или худом — их вернуть. Зачем ему эти сокровища, думал я, он ведь знает место, где они хранятся; к тому же дервишу подобает жить в нищете.

Я повернул верблюдов и бросился назад, крича дервишу, чтобы он остановился. Мы поравнялись.

— Брат, — сказал я, — вот что пришло мне в голову. Ты ведь привык жить мирной жизнью, твое дело — благочестие и молитва, где тебе управиться с сорока верблюдами? Поверь, тебе хватит и тридцати, ты не знаешь, сколько с ними забот.

— Ты прав, — ответил дервиш, — об этом я не подумал. Отдели десятерых, которые тебе по нраву, забирай их, и да хранит тебя Аллах.

Я отобрал десятерых верблюдов и присоединил их к своим. Но быстрота, с какой дервиш уступил, опять разожгла мою жадность. Я снова вернулся и повторил те же доводы, убеждая его, сколько с верблюдами хлопот. Он отдал еще десять. Как больной водянкой мучается жаждой тем острее, чем больше пьет, так и моя жадность росла вместе с уступчивостью дервиша. Лаской и лестью мне удалось вернуть всех моих верблюдов с их драгоценной кладью. Возвращая последнего, дервиш сказал:

— Распорядись своими богатствами по справедливости и не забывай: Аллах дал их тебе и может забрать назад, если ты не будешь помогать неимущим, тем, кого божественное милосердие оставило без помощи, чтобы люди богатые проявили к ним жалость и были по достоинству вознаграждены за это в Раю.