— Рани, ванна, должно быть, уже готова, — сказал он.

— Да, дорогой, — отозвалась она ласково, поглаживая плотно сжатой в кулак рукой меховое покрывало.

— Рани, — настойчиво повторил Каррасидо.

«Похоже на приказ, — подумал я. — Да он — ревнивец, хочет, чтобы она ушла».

Женщина поднялась и вышла из комнаты. В дверях она обернулась и посмотрела на меня.

— Мы можем спуститься в бар, пропустить по маленькой, — предложил Каррасидо. Я разъярился и ответил:

— Не хочется. Здесь так хорошо. Если вы не возражаете, я бы предпочел остаться.

Он заколебался, но прежняя расположенность вернулась к нему, и вид у него стал умоляющий, который я подметил прежде, почти собачье выражение.

— Ну разумеется, — сказал он. — Возможно, так оно даже лучше. Хотя одному богу ведомо, что лучше. — Он вышел в заднюю комнату и вернулся с бутылкой и двумя бокалами. Усаживаясь, он взглянул на часы.

«Гомес Кампбелл был прав, — подумал я, — ему приходится мобилизовывать всю свою выдержку, чтобы терпеть причуды жены».

И тут послышалось мурлыканье. Поначалу неторопливое, тихое, отдаленное, потом более громкое. Это было урчание, да какое! У меня было такое ощущение, что голова моя в улье. Не могло же меня так разобрать с одного бокала.

— Не обращайте внимания, — любезно посоветовал Каррасидо. — Это скоро кончится.

Урчание доносилось из дальних комнат. Затем раздался громкий рык, от которого я вскочил с дивана.

— Что это? — воскликнул я, бросаясь к двери.

— Ничего особенного, — спокойно заметил Каррасидо, преграждая мне дорогу.

Я оттолкнул его в сторону с такой силой, что он отлетел и плюхнулся в кресло.

— Не кричите! — сказал он смиренно и добавил: — И не бойтесь!

Я уже отворил дверь. Сначала я ничего не увидел, а потом заметил в полумраке приближающуюся ко мне гибкую и вытянутую фигуру.

Это был тигр. Огромный тигр, самый настоящий, полосатый, грозный, и уже совсем рядом. Я отпрянул и почувствовал, как Каррасидо берет меня за руку. Я снова толкнул его, на этот раз вперед, чтобы он заслонил меня, метнулся к входной двери, открыл ее и заскочил в лифт. Тигр остановился передо мной. На его лоснящейся шее висело аметистовое ожерелье Рани. Я зажмурился, чтобы не видеть этих зеленых глаз, и нажал на кнопку.

Тигр огромными прыжками понесся вниз по лестнице. Я поехал наверх, он последовал за мной. Я снова спустился, на этот раз зверь устал от игры, торжествующе фыркнув, он выбежал на улицу. Я вернулся назад.

— Почему вы меня не послушались? — встретил меня Каррасидо. — А теперь эта дурачина сбежала! — Он налил полный бокал виски и выпил его залпом. Я последовал его примеру. Каррасидо обхватил голову руками и заплакал.

— Я человек смирный, — хныкал он. — Я женился на Рани, не подозревая, что по ночам она превращается в тигра.

Он оправдывался. Невероятно, но он оправдывался.

— Вы и представить не можете, каково было поначалу, когда мы еще не жили в городе, — продолжил он, желая поведать о сокровенном.

— Какое мне до всего этого дело! — рассердился я. — Надо звонить в полицию, в зоопарк, в цирк. Нельзя же, чтобы тигр разгуливал по улице!

— Не беспокойтесь. Моя жена никому не причинит вреда. Иногда она немного пугает людей. А вы сами виноваты, — добавил он, уже слегка захмелев, — я ведь говорил вам, чтобы вы пришли пораньше. Хуже всего, что я не знаю, что предпринять, в прошлом месяце мне пришлось за бесценок продать землю, чтобы рассчитаться с мясником...

Он с жадностью выпил несколько бокалов виски.

— Я слышал, здесь, в Буэнос-Айресе, есть один индус... чародей... на днях я собираюсь к нему, может, он что-нибудь сделает.

Он умолк, продолжая тихонько всхлипывать.

Некоторое время я курил. Я представлял себе, сколь кошмарной должна была быть его жизнь. Вот Рани треплет диван, поскольку всякая другая возня ей не дозволена. Вот она среди ночи заглатывает куски сырого мяса и скользит своим вытянутым телом среди мебели. А Каррасидо сидит и наблюдает за ней... когда же он спит?

Каррасидо уже совершенно опьянел и бормотал что-то невнятное. Голова его бессильно свесилась на грудь. Всхлипывания постепенно сменило спокойное похрапывание. Наконец-то он вернулся в привычный мир работы, бумаг, просителей. Под креслом валялась кость.

Я пробыл там до рассвета. Я тоже вздремнул. Где-то в семь в дверь позвонили. Я открыл, это была Рани. Волосы растрепаны, одежда в беспорядке, ногти грязные. Выглядела она смущенной и пристыженной. Я отвернулся, чтобы не конфузить ее, впустил в дом, а сам ушел. Прав был дон Педро: каждая семья — это особый мир.

Вскоре я переехал. Много месяцев спустя — любопытно все же, как переплетаются события, которые могут показаться случайными, — я снова встретил Гомеса Кампбелла, как-то вечером в баре на Ривадавии, рядом с площадью. Я рассказал ему эту историю, по-моему, он посчитал меня за сумасшедшего и быстро сменил тему разговора. Мы вышли из бара и молча брели по площади, когда увидели Каррасидо с громадным псом. Собака действительно была огромная, но спокойная и послушная, на шее у нее висело аметистовое ожерелье. Готов поклясться, что она посмотрела на меня своими зелеными глазами. Ее хозяин нас не заметил.

— Индус! — воскликнул я. — Бедняга Каррасидо, похоже, его проблема в некотором отношении уладилась. Пойдем, поприветствуем супругов.

— Ни за что, — заявил Гомес, испуганный и сердитый. — Не здоровайтесь с ним. Мне такие дела не нравятся. Я человек простой. А от подобных типов лучше держаться подальше.

Напрасно я твердил ему, сколь пагубна эта разобщенность людей в Буэнос-Айресе, это настороженное отношение к странностям других, напрасно призывал его к сочувствию и терпимости. Думаю, он меня даже не слушал.

Анникстер почувствовал братскую нежность к этому человечку и положил ему руку на плечо — отчасти из симпатии, отчасти чтобы не упасть.

С семи часов вечера он добросовестно поглощал спиртное. Было уже около полуночи, и все вокруг виделось ему как бы в тумане. В вестибюле оглушительно гремела задорная музыка, сойдешь две ступеньки вниз — там много столиков, много народу, много шума. Анникстер понятия не имел, как называется это заведение, когда и как он сюда попал. С семи вечера он уже побывал в стольких кабачках...

— Глядишь, ни с того ни с сего, — сказал Анникстер, тяжело опираясь на человечка, — нам дает пинка женщина или же дает пинка судьба. На самом-то деле это одно и то же: женщина и судьба. Ну и что? Ты думаешь, все кончилось, ты уходишь из дому, размышляешь. Садишься за столик, пьешь, размышляешь, и в конце концов оказывается, что у тебя родилась самая блестящая идея за всю твою жизнь. И все начинается вновь, — сказал Анникстер, — это и есть моя философия. Чем больше драматурга бьют, тем лучше он работает!

Он так горячо жестикулировал, что чуть не упал, но человечек его подхватил. Да, на этого человечка можно было положиться, рука у него была сильная. Складка губ тоже говорит о силе — прямая, бесцветная линия. Очки с шестиугольными стеклами, жесткая фетровая шляпа, элегантный серый костюм. Рядом с побагровевшим Анникстером он казался бледным, прилизанным.

Девушка-гардеробщица равнодушно смотрела на них из-за барьера.

— Не думаете ли вы, — сказал человечек, — что пора бы отправиться домой? Я чрезвычайно польщен, что вы мне рассказали сюжет вашей пьесы, но...

— Мне надо было кому-то его рассказать, — сказал Анникстер, — иначе у меня голова бы лопнула! Ах, дружище, какая драма! Какое убийство! Правда ведь? А этот финал...

Его снова поразило безупречное, ослепительное совершенство финала. Он стал серьезен, задумчив и, покачиваясь, вдруг ощупью нашел руку человечка и горячо ее пожал.

— К сожалению, я не могу остаться, — сказал Анникстер. — Дела!

Он надел свою шляпу со вмятиной и, пройдя через вестибюль по слегка эллиптической линии, атаковал двустворчатую дверь, распахнул ее обеими руками и исчез во мраке.