Пожар был в 1926 году, тоже на Биби-Эйбате, пламя все же сбили, перешибли, и на четвертые сутки воздух Баку перестал дрожать, небо и море приняли свой обыкновенный черный, а не красный цвет.

Теперь на буровой номер 132 работали слесари Казабродов, Мурадов и их товарищи. Они проникли в ревущую вышку. Были бесконечно долгие секунды, когда окружающих ожидание несло, как буря. Потом слесари вышли наружу.

Арматура зажимала теперь скважину всеми своими четырьмя тоннами. Она была рассчитана на очень большое давление снизу. Но все это оказалось ерундой, игрушкой. 18 июля в два часа дня фонтан начал раскачивать, мять и корежить стальные трубы. Он мял сталь, как ребенок мнет глину. Четыре тонны двинулись с затворов, сорвались, их бросило в воздух высоко над землей и швырнуло в сторону.

Фонтан прорвался через намордник.

Сначала газ, потом вода, наконец, чистая нефть ударили в небо. Нефть вставала ревущим столбом, била в деревянную вышку, раздвигала доску и выхлестывала на промысел черным ливнем.

Нефть била с давлением в 150 атмосфер. Через несколько минут ближайшие трехэтажные жилые дома стали черными: нефть текла через крыши в квартиры и просачивалась через все этажи к земле. Триста семейств рабочих, магазин ЦРК, все живое из шести корпусов на автомобилях вывезли в безопасное место, — черная река неслась вниз, к морю. Промысел захлебывался в нефти.

Шесть дней армейцы караульной роты питались из чужих кухонь: нефтью залило и ротные котлы. Засыпающим голосом рассказывал потом командир роты, что шесть дней полтораста рабочих и армейцы не спали, рыли отводные ямы, чтобы нефть не ушла к морю. Новые сапоги командир кинул: их разъело нефтью.

Пятнадцать тысяч тонн нефти выбросил за двое суток фонтан. Чтобы взять эту нефть в обычной работе, промыслу понадобилось бы немало времени.

Затем наступила самая трудная пора. Все резервуары, все земляные ямы и ловушки промысла были забиты. Биби-Эйбат распирало нефтью. В этом море горючего за полкилометра от скважины, на другом промысле — номер четырнадцать, вдруг вырвался к небу огненный язык, грохот пошел по Биби-Эйбату, — горел соседний фонтан.

Командир роты:

— За пять минут до этого меня прямо черт какой-то поднял, понесло меня к этой вышке. Подхожу, не дошел сколько-то там шагов — рвануло вышку огнем. Тут же вижу — в сторону бежит человек. Я схватил его. Мне плевать было на него в эту минуту, я его назад под конвоем в штаб отправил, а сам — на пожар.

Ночью в штабе комиссар допрашивал пойманного. Руки бежавшего от вышки были опалены огнем. Он бормотал, что закуривал папиросу, нечаянно бросил спичку, — неосторожность, нужно простить!..

Позже рабочие рассказывали, что до тех пор бежавший не курил.

А вот на залитом нефтью промысле, когда пожарные команды сторожили каждую искорку от вылетавших из скважин раскаленных камней, только тогда бежавшему понадобилось вдруг закурить. Бежавший прибыл на промысел всего несколько дней назад. Его черные руки и черная душа опалены поджогом...

Фонтанирующую буровую номер 132 решили накрыть плитой. Плотники разделись почти догола и, принимая на спину падавшую нефть, сколачивали деревянный помост в сторону буровой. Потом полтораста рабочих выстроились возле входа на вышку и по двое продвигались по настилу к вышке.

Там нефть сбивала с ног. Если бы рабочий очутился на секунду над самой струей фонтана, его унесло бы вверх, его бы измяло о крышу буровой.

Разве может человек своей рукой остановить мчащийся поезд? На Биби-Эйбате думают, что да, может.

Шатаясь, зажимая ладонями глаза, избитые фонтаном, через каждые три минуты выходили на помост и скользили вниз двое рабочих — очередная смена. Им вытирали лицо паклей, как вытирают залитую маслом машину. Следующие двое шли в ревущую фонтаном буровую, и так все полтораста принимали нефть на себя и устанавливали над скважиной железный заслон.

Внизу гусеничный трактор через блок на стальных тросах тянул плиту вверх, к пространству над скважиной. Фотографа из толпы сбило с ног хлеставшей нефтью. Так и не снял он работу ста пятидесяти обнаженных черных рабочих — азербайджанцев, русских, грузин, армян...

Среди них были первыми машинист Лысов, затем Аветисов, Балаян. Черными вылезали наружу завпромыслом Фомин и его помощник Арутюнов. Не спали все шесть суток молодой инженер Ладжиевский и рядом с ним Мамед-Усейн и Абызов, секретарь партячейки промысла.

К ним шел на помощь весь Биби-Эйбат, добровольно, без резолюций. Рабочие, техники, инженеры забывали о выходных днях, о необходимости есть, спать.

На третьи сутки в 1 час 15 минут внезапная тишина рванула воздух. Летели по ветру и падали на землю последние струи нефти. Черная, бурлящая вышка вдруг замолкла, в тишине журчали нефтяные ручьи. Последняя нефть стекала по лицам рабочих. Улыбаясь тишине, засыпая на ходу, рабочие качали в скважину воду, чтобы задавить, примять фонтан давлением водяного столба.

Сорок семь лет назад я писал:

сейчас на буровой номер 132 установили новую арматуру: заперли бушевание недр в трубы, чтобы нефть подчинялась людям, их воле, их плану;

сейчас на всех промыслах Биби-Эйбата телефоны надрываются, мембраны в трубках клокочут, добытчики жидкого солнца требуют свободных резервуаров, Биби-Эйбат переполнен нефтью;

сейчас Фомин и все сто пятьдесят плотников по утрам промывают глаза борной кислотой и крепким чаем, глаза исхлестаны нефтью, бившей с пушечной силой;

так здесь открыли шестнадцатый, сильнейший нефтеносный горизонт, и рабочие Баку как бы преподнесли его большевистскому съезду в Москве, открывшему перед страной шестнадцатый горизонт классовой борьбы, революции, социализма.

...Это мой давний газетный репортаж в «Комсомольскую правду». Отсюда и «эффект присутствия», и излишняя, пожалуй, выспренность, и юношеская восторженность, от которой, впрочем, не могу избавиться до сих пор. В остальном все тут правда. Уважение к факту, точность воспроизведения событий — закон журналистики.

Опасно посещать места своей юности, если не бывал там многие годы. Все милое, что когда-то поражало воображение, а позже поэтизировалось воспоминаниями, при новой встрече чаще всего блекнет, гаснет, если не исчезает совсем. И вот я прилетел в Баку лет тридцать спустя после предыдущей с ним встречи.

В первый же вечер принялся бродить по городу и вскоре заблудился там, где должен быть знаком мне каждый дом, каждый поворот, каждый уголок, каждый ход в лабиринте старой крепости.

Я сбился с пути чуть не в первые же минуты после выхода из гостиницы. И не в крепости, где и в самом деле легко потерять ориентировку в узких проходах, тупиках, в темных, извилистых улочках-коридорах. Нет, я заблудился в центре города. Что за чертовщина!

Потом я понял, что колдун, сбивший меня с толку, — это свет, обыкновенное электричество.

Изобретательно и весело играет Баку с неоновым светом.

Вот небольшая площадь, в мое время ее называли Парапетом. Я не узнал прежнего Парапета. Он сиял, он звал к себе огнями и светом. На Парапете и прежде теснились деревья. Но теперь даже листва источает свет. Кажется, что вся площадь построена из света. Нет камня, нет бетона, а есть свет. Хочешь ты или не хочешь, а тебе становится весело. На такой лад настраивают и Приморский бульвар, и Нагорный парк с памятником Сергею Мироновичу Кирову на вершине.

Я помню эту гору. В давние годы она была рыжевато-желтой, голой, печальной, мертвой. Нависая над городом своей громадой, она довершала впечатление зноя и духоты. Чем-то сродни была она пыльным бурям, метавшимся по улицам Баку, когда начинал завывать норд, ветер угрюмый и злой. А тут я увидел эту гору в зеленом пиршестве деревьев, увидел аллеи и террасы, гигантскими ступенями поднимающиеся к подножию памятника, по вечерам вздымающие над городом и над морем волны электрических огней. Туда, в это царство деревьев и света, связывая по вертикали Приморский бульвар и Нагорный парк, бегут и бегут вагончики фуникулера. Фуникулер? Нет, всего этого не было.