Однако он всегда точно знал, к чему шел, к чему стремился. Вдруг на бегу, на лестнице, опаздывая куда-то, он остановился однажды и, уже ничего не помня, кроме самого для него важного в эту минуту, заговорил о том, как неправильно до сих пор мыслили и он, и другие о создании эпических произведений.

— Пытаясь создать эпическое, мыслили готовыми эпическими образами, использовали традиционную эпическую форму, будто великое в жизни народа рождалось сразу в героических доспехах, в этакой былинной величавости. Это же вздор, чепуха. Эпическое нужно брать в его рождении, в его естественной, живой простоте. Эпическое должно родиться из обычного. И может быть, только много лет спустя станет понятно, что это и есть эпическое, как было с «Броненосцем» Эйзенштейна...

Мы стояли на лестнице в киностудии. Нас обходили с обеих сторон актеры, художники, операторы, осветители. Пудовкин не замечал никого, захваченный настигшей его мыслью. Потом оглянулся растерянно, вернулся на землю. И пошел торопливо дальше — на съемку.

Таким я его запомнил — увлеченным, стремительным, плененным никогда не оставлявшей его мыслью о большой жизни и большом искусстве.

1950

Одним из первых моих «комбатанов» — писателей был в минувшей войне совсем тогда молодой Константин Михайлович Симонов. В довольно драматических обстоятельствах мы встретились с ним в осажденном Могилеве летом 1941 года.

Обороняла этот окруженный с трех сторон белорусский город 172‑я дивизия генерала М. Романова. Полковой комиссар Черниченко был ее комиссаром. Положение создалось тяжелое. Комиссар рассказывал:

— Немцы впереди, немцы слева, немцы справа и еще черт знает где. И штыков у них в десять раз больше, чем у нас. Штыков! Смешно сказать. «Штыки» — это я так, символически. Танками главным образом действуют... Четверо суток не спал.

Позже, услыша перестрелку на восточной стороне города, Симонов, Павел Трошкин, Петр Белявский (все — известинцы) и я бросились туда. Группа чекистов отбивалась от немцев. Помочь чекистам мы ничем особенно не могли, автоматов у нас еще не было, а от пистолетов в такой схватке толку мало, и Симонов погнал меня в штаб — просить на подмогу хоть одно орудие. Вскоре я вернулся. Бой продолжался.

— Ну? — раздраженно крикнул Костя. — Слиберальничал? Пустой?

— Не пустой, а нет ни одной лишней пушки. Сам знаешь положение!

Схватка затихла, видно, на чекистов нарвался небольшой отряд гитлеровцев.

Вернулись обратно. Доложили обстановку в восточной части Могилева.

— Так и знал! — раздраженно сказал начальник штаба. — Окружили-таки! Впрочем, большого ума тут не требуется. В такой обстановке я поступил бы точно так же!

...Мы отправились на передовую — на запад. Белявский и я беседовали со смертельно уставшими бойцами, — многие из них были ранены, но оставались в строю. Дивизии дорог был каждый солдат, способный стоять на ногах и держать в руках винтовку или ручной пулемет.

Павел Трошкин ползком подобрался к подбитым и подожженным танкам неприятеля и, вынув «лейку», стал долго, обстоятельно, дотошно снимать их, каждую минуту рискуя получить пулю в лоб, — он действовал на «ничейной» земле между нами и немцами.

Костя Симонов (на фронте все мы перешли на «ты») терпеливо ждал. Рисковал он при этом немногим меньше Павла. Все обошлось благополучно. Вскоре после того, как мы выехали из города, непроявленную пленку Павел отправил в Москву, в «Известия», вместе с первой, по-моему, фронтовой корреспонденцией Симонова. Все это было сразу напечатано, и, таким образом, в нашей газете появились едва ли не первые фотографии битой вражеской техники.

...Горестно прощались мы с людьми обреченной дивизии. Нам было стыдно, но, что делать, блокноты заполнены, снимки сделаны, а чем мы, четверо корреспондентов, могли помочь обескровленной, но продолжавшей оборонять город дивизии!

...Жара. Гимнастерки взмокли. Наш расторопный и разговорчивый водитель Павел Боровков, здравствующий до сих пор, вел пикап полным ходом.

Где-то на краю поросшего пшеницей поля навстречу нам бежала испуганная пожилая крестьянка.

— Тут какие-то были... не наши. Не наши, говорю! Не русские!

Мы осмотрели следы в примятой пшенице. Странно. Не две колеи, как у телеги либо грузовика, а одна. Что же это могло быть? Мотоциклеты? Но их тогда в нашей армии редко можно было встретить.

— Немцы! — предположительно высказался Симонов.

— В нашем тылу? — неуверенно возразил я.

— Они! — решительно заявил Петя Белявский, человек на войне бывалый, участвовал еще в первой мировой войне.

Что оставалось делать? Возвращаться назад? Но там тем более враг.

— Ура! — крикнул Боровков. — Танки! Наши!

Слава богу! В самом деле, справа параллельно с нашей дорогой шли стальные машины. Как жаль — они так нужны были бы могилевскому гарнизону!

В это время со стороны танков, с шелестом преодолевая толщу воздуха, пронеслись и разорвались вблизи нас снаряды.

— Ослепли они, что ли, — пробурчал Боровков. — Не видят, машина-то советская!

Во избежание новых недоразумений и неприятностей въехали в небольшую рощу, пикап замаскировали, а Павел Трошкин по-пластунски пополз на край рощи. Осмотрелся. Вернулся мрачный.

— Немецкие! Знаки на бортах у них не наши.

Положение осложнилось. Спасибо, хоть вражеские боевые машины не свернули вдогонку за нами и стрельбу прекратили.

Но за ними — новые броневые отряды. Надо что-то делать.

— Как с ними обращаться? — спросил я Белявского. — Никогда не имел дела с гранатами.

— Очень просто. Видишь, железная скоба? Вроде стержня! Че́ка. Вынешь ее, и граната готова к бою.

— Как только их танк приблизится, бросать шагов с десяти?

— Точно. Вот жаль только, от этого мало толку будет. Так — царапина на броне.

— Это верно, — вздохнул я. — А что остается делать! Не бежать же!

— Это было бы глупее всего.

...Надо торопиться принимать какое-то решение. Но какое? Пробиваться на восток, к Чаусам, к реке? Но там, видимо, уже орудуют немцы. Или мост взорван минерами. Если уцелел, то забит отходящими частями.

— На восток! — решительно сказал Симонов.

И, покинув спасительную рощу, мы двинулись к Чаусам.

Удивительно — мост цел. Пусто кругом. Только на том берегу старик крестьянин опрометью бежит куда-то, подгоняя стадо свиней. Мы перебрались на противоположный берег, поднялись на поросший деревьями холм, где в кустах стрекотали пишущие машинки, и, приглашенные знакомыми фронтовыми кинооператорами, присели рядом с ними, отведав протянутые нам консервы с мясом.

Константин Михайлович направился в штаб армии (13‑й).

— Товарищ генерал, в вашем направлении движутся танки противника.

— Странно. Могилев-то еще наш.

— Да. Мы только что оттуда. Тем не менее, восточнее Могилева мы видели фашистские танки.

— Молодец, Константин Михайлович! Настоящий литератор. Недостатка воображения у вас не замечается. Ну, что ж. Не верить тебе, извини, я по-фронтовому, — не верить особых оснований у меня нет. Пошлю разведку.

В это время на рощу обрушился шквал снарядов и мин. Стрекотание машинок прекратилось. Все поднялось на ноги. Работники штаба спешили к машинам. Обстрел усилился. Мы подскочили к нашему пикапу. Сообразительный Наша Боровков уже завел мотор и двинулся вперед. Мы забирались в машину на ходу.

Пыль, пыль, пыль от сапог шагающих колонн! Боровков ничего почти не видел впереди. Открыл левую дверцу, высунулся наружу и высматривал дорогу, то и дело протирая глаза от едкой пыли.

Помню Симонова, бормотавшего что-то про себя. Ругался, проклинал немцев? Вероятно. Но отчего в его движениях был определенный ритм? Значит, мысленно, на ходу, сочинял стихи? Какие? Может, эти?