Даже жена и ребёнок у Евгеши были в прошедшем времени. И об этой странице своей жизни он рассказывал по-стариковски, с поволокой грусти.

Одна забавная история у Евгеши все-таки была: про рыбу. Начиналась она вполне традиционна: «однажды мы с мужиками…».

На мальчишник все пришли налегке, потому что «всё было включено». А Евгеша мало того, что был «с рыбой», так ещё и после суточного дежурства. Кто-то из благодарных пациенток, вернее из благодарных мужей благодарных пациенток, подарил ему свежезамороженную северную рыбу. Ростом она была почти в половину самого Евгеши и вдобавок ко всему никак не сгибалась. Евгеша бегал с ней, как с писаной торбой по всему роддому и пытался пристроить в наибольший холодильник для хранения. Единственный, хоть как-то подходящий оказался в соседнем здании пищеблока. Евгеша бежал со своим грузом по подземному переходу, цепляя углы ледяным хвостом. На мальчишник он решил зайти «ненадолго», поэтому рыбину взял с собой.

Последнее, что он помнил с вечера – как отомкнул дверь, переступил порог квартиры и упал плашмя в прихожей. Первое, что он увидел, когда открыл глаза утром: свежеразмороженная рыба лежала рядом и смотрела с осуждением.

Смуглянка бы никогда не выбрала Евгешу. Впрочем, он бы тоже никогда не выбрал её.

Фердинадыщ был мужчиной положительным с любой стороны, и его бы выбрал кто угодно, если бы первой этого не сделала Ирина Фердинандовна. Несмотря на внешнюю строгость ко всем, включая мужа, она им страшно гордилась.

Не трудно догадаться, что звание Фердинандыщ пошло с лёгкой руки Палыча. Означало оно ни что иное, как непосредственную принадлежность к Фердинандовне. Ни в коем разе это не было стёбом. Палыч относился к Фердинадыщу в высшей степени уважительно, особенно после того, как собственноручно, вернее, «ножно» загремел в областную больницу со сложным переломом лодыжки. И Фердинадыщ, по просьбе жены, взял шефство над тогда ещё малоизвестным ему коллегой.

По месту службы, даже не подозревая о его втором имени, Фердинандыща заслуженно почитали и уважали. А Палыч под его протекцией чувствовал себя более чем комфортно. Настолько комфортно, что своё пребывание в отделении травматологии вспоминал потом как санаторно-курортное лечение. Не обошлось, конечно, и без личного обаяния самого Палыча. Медицинские сестры, дневные и ночные, и вообще весь женский персонал отделения все два месяца его навещали и даже приносили гостинцы.

Единственным огорчением этого медицинского периода в жизни Палыча было отсутствие бани. Парная по субботам была традицией мужского коллектива родильного дома. Состав команды периодически менялся на убывших и прибывших по разным причинам, но «костяк» был неизменен. Пропускали её только по причине дежурства, отпуска или больничного листа, как в случае с лодыжкой. Поскольку должность терапевта дежурств не предусматривала, Палыч, что называется, на баню «подсел» и в отсутствии её возможности страдал. Сразу после выписки, заручившись разрешением лечащего врача, Палыч в прямом смысле «покостылял» туда в ближайшую субботу.

С тех самых пор внештатным сотрудником в банную команду был принят и Ферднандыщ. Ирина Фердинандовна, когда узнала о приглашении, прошла все стадии жены от подозрения до скепсиса, но в итоге дала добро. Во-первых, рассудила она, надо ведь мужу как-то расслабляться. Во-вторых, разговоры в нерабочей обстановке могут быть полезны и лично для неё.

Формально она была просто заведующей одного из отделений. На практике её власть и авторитет простирались гораздо шире. И, как она не без оснований полагала, занять более высокую должность было лишь делом времени и случая. В любой конторе всё и всегда дело случая. А когда ты работаешь в медицине, да ещё и в экстренной службе – тем более. «Ты дежурный – ты дурак, я дежурный – я дурак» – поговорку знали от мала до велика в родильном доме.

Фердинадыщ, конечно же, не передавал жене все подчистую разговоры из мужской парилки, но иногда мог обронить мимоходом что-то небесполезное.

Помогли молитвы многочисленных родственников Хавивы или тихой профессорской жены, а может, всё вместе. Но младенец «выкарабкался». Несколько дней спустя его перевели из отделения интенсивной терапии в общее микропедиатрическое.

Профессору при выписке Хавивы преподнесли отличный пятизвездочный коньяк, чем смутили и обрадовали одновременно. По такому случаю стоило бы сходить в церковь. Или в баню. Но Дмитрийсаныч не жаловал ни то, ни другое. Зато он сделал упредительный звонок жене, попросив о домашнем концерте Баха.

Если кто-то уверен, что женщины любят потрепаться попусту, значит, он никогда не был в мужской бане. Ну ладно: не был в бане с акушерами.

Коллектив банщиков периодически расширялся, сужался, разбавлялся, но основной его костяк был неизменен, как и идейный вдохновитель. И это был не Палыч. И не Евгеша. И, конечно, не приглашенный гость Фердинадыщ. И не новая поросль во главе с Васей. И не группа анестезиологов, включая Рибоконя. Бессменным мастером банных дел был Анатолич. Именно так называли его остальные банщики, как в парилке, так и в операционной.

В отличие от либерального Палыча, которому панибратство молодёжи было даже приятно, Анатолич предпочитал блюсти табель о рангах. Иной раз он был даже до крайности обидчив, чем в своем весьма зрелом возрасте напоминал маленького ребёнка.

Анатоличу было почти пятьдесят, когда у них с женой после невероятных усилий родился первенец. И если в молодые годы Анатолич прямо-таки «жил вразнос», то с появлением сына сильно остепенился, почувствовав ответственность не просто за семью, а за своё здоровье. Наследственная склонность к лишнему весу и к артериальной гипертензии тоже были тому причиной. Баня стала одним из обязательных составляющих оздоровительной программы – раз, законным поводом смыться из дома в выходной – два.

Жена Анатолича, натерпевшись в молодости немало, последние годы спуску мужу уже не давала. Власть, так сказать, поменялась. Да и сам Анатолич как-то обмяк и вполне на это соглашался.

Кроме того, что был он заядлым парильщиком, рыбаком и даже охотником, Анатолич был непревзойдённым хирургом. Даже Ирина Фердинандовна не могла здесь что-либо противопоставить.

Никогда у Анатолича не было ни одного послеоперационного осложнения. Матку и все слои передней брюшной стенки он шил по личной методе. Никто в родильном доме, даже из гвардии заведующих, не накладывал травматичные акушерские щипцы так бережно, как Анатолич.

А ещё он обожал и умел готовить. Кто хоть раз имел возможность убедиться в этом лично, потом делился впечатлениями со всеми в родильном доме. Если бы, ну, по каким-нибудь невероятным причинам Анатолич лишился акушерской работы, в пищеблоке бы приняли его с распростертыми объятиями.

Сидя за своим личным (попробовал бы кто-то оспорить) письменным столом, Анатолич со всеми вкусными деталями и подробностями описывал, как готовил накануне фаршированную щуку.

– А потом берешь и аккуратненько её зашиваешь, – благоговейно заключил Анатолич.

– По Уткину? – сострил один из ординаторов.

Шов «по Уткину» был одним из тех фирменных, которыми владел Анатолич.

– Что ты сказал?! – взревел только что совершенно благодушный рассказчик.

Смельчак уже пожалела, но было поздно…

Шутку оценили, и она пошла по рукам. Анатолич был вне себя от негодования.

Анатолич старался в хорошем смысле «подмять» под себя всю мужскую часть коллектива. Особенно это касалось молодежи. «Мужской части» в родильном доме было значительно меньше женской, и на счету был каждый собрат. Вновь прибывшие тут же попадали «в разработку» Анатолича.

Вася баню не любил вовсе. Отчасти потому, что там запотевали очки и надо было как-то без них обходиться. А без очков Вася был совершенно слеп. Но сто один способ отбояриться от повинности в случае с Анатоличем не работал. Да и как они могли работать, если Анатолич свято верил в свои благонамерения. По его совершенно искреннему разумению, вступить в орден банщиков означало быть принятым в стаю под его прямое покровительство.