Впоследствии я видел еще несколько таких статей. Довлатов подсчитал, что всего их появилось около сотни. И среди них — ни одной разносной. Все четыре его американские книжки прошли великолепно, имея в виду рецензентов, не жалевших поощрительных оценок и эпитетов, ласкающих слух.
Все это, однако, ничуть не переменило положения Довлатова в литературе. Ни о каком признании, как оно понимается у нас, не приходилось говорить.
Есть старое французское выражение succes d’estime, которому соответствует английское critical acclaim, что по-русски можно передать как успех у критиков. Он выпадает далеко не всем, чьи имена у каждого на слуху. Чаще наоборот: писатель много издается, широко читается, в общем, благоденствует, а критика его как бы не видит или отделывается язвительными комментариями. Ценит же фактически неизвестных и называет их нововводителями, которые поддерживают истинный престиж литературы. Вносят в нее что-то действительно новое и важное.
Succes d’estime был, например, прижизненной судьбой нерасходившихся книг Стендаля, а из русских авторов — непрочитанного Хлебникова, непечатавшегося Хармса, да и скольких еще. Я не сравниваю, просто пытаюсь обозначить некий тип творчества или, если хотите, писательскую установку. Иной раз даже неосознанную.
Очень сомневаюсь, что у Довлатова выбор такой установки был намеренным; скорее, так сложилось в результате изломов его биографии. Тем не менее правильно прочесть его, я думаю, нельзя, если не отнестись с полным доверием к сказанному им о себе в книге «Ремесло», да и не только в ней:
«Для кого и о чем вы пишете? Для американцев о России? Об Америке для русских?
Оказывается, вы пишете для себя. Для хорошо знакомого и очень близкого человека. Для этого монстра, с отвращением наблюдающего, как вы причесываетесь у зеркала…»
Замечу, для критиков он не писал никогда, и все разговоры о довлатовском постмодернизме, сколь бы остроумно этот тезис ни доказывался, остаются порядочной условностью, а если уж совсем откровенно, выдумкой. «Ремесло» опубликовано шесть лет тому назад; в ту пору никому бы и в голову не пришло, что Довлатова будут свободно и с увлечением читать на родине. Теперь, когда это случилось, кажется, не составляет труда ответить на вопросы, которые его мучили. Ну ясно же, что пишет он для нас, русских, и о русских — в метрополии, в диаспоре.
Но я бы с такими выводами не торопился, потому что они верны, но только в очень отвлеченном смысле. А на деле адресат всего, что вышло из-под пера Довлатова, — действительно тот «монстр», который глядит из зеркала. И может быть, несколько людей из самого близкого круга.
Оттого у Довлатова столь подчеркнутая откровенность, интимность, автобиографическая достоверность событий и даже мелких деталей — вплоть до почерпнутых из домашнего обихода. Так разговаривают только с людьми, посвященными во все, что относится к жизни автора. Еще естественнее, чтобы автор так разговаривал наедине с собой.
Я понимаю, исповедь без пропусков тоже бывает литературным приемом, ничем больше. Как прием ее и восприняли писавшие о Довлатове. У него ценили не степень откровенности, а тонкость игры, на которой все держится в этой прозе. И были правы: хотя бы тем, что говорили о строго выстроенной прозе, не поддавшись соблазну читать ее как бесхитростный дневник, куда заносят разные житейские переживания.
По моим наблюдениям, этот соблазн оказался неодолимым для аудитории, когда она — с вечным нашим опозданием, которого не поправишь, — стала широкой, почти массовой.
Я говорил Довлатову, как заинтересованно встретили у нас три рассказа из «Зоны» и повесть «Филиал» — первые его вещи, пробившиеся к отечественному читателю. Он недоверчиво улыбался. А потом показал мне набросок, из которого выросли «Переводные картинки», последнее, что он написал. «Гения из меня не вышло… — сказано там. — Зато я, кажется, начинаю превращаться в среднего американского литератора. В одного из нескольких американских беллетристов русского происхождения».
Само собой, с такими оценками я не соглашался, не соглашусь и сейчас, твердо зная, что Довлатов — писатель уж никак не средний, а к американской литературе причастный лишь очень косвенно.
Но теперь, когда настал час его популярности, довлатовский скепсис сделался мне немного понятнее. И я все чаще вспоминаю короткий обмен репликами, происходящий в повести «Наши» между автором и его дочерью:
«— Тебя наконец печатают. А что изменилось?
— Ничего, — сказал я. — Ничего…»
«Наших» я сначала прочел по-английски: привезла знакомая американка. В самолете она открыла книжку и хохотала до слез от первой до последней страницы. Крайне удивилась, услышав, что, по-моему, печальнее этой семейной хроники в эмиграции не появилось ничего.
Я не укоряю мою приятельницу за бесчувственность. Она не раз бывала в Москве, даже проработала месяц в одном передовом учреждении на Пушкинской площади. Но, как для всякого западного человека, мы для нее остались страной чудес, с которой не сравнится никакое Королевство кривых зеркал. Об этих чудесах, об абсурдах советской будничности она и прочла у Довлатова, от души радуясь узнаванию.
Грустно, что примерно так же читают Довлатова его соотечественники из тех, кто никогда не отрывался от родных палестин.
Им тоже кажется, будто перед ними всего лишь легкий язвительный фельетон, этакий сериал, составленный из превосходно рассказанных анекдотов. Изящно, непринужденно, остроумно, и сам рассказчик обаятелен необыкновенно, и в цепочке трагифарсовых нелепостей, из которых состоит его биография, — ленинградского ли, таллинского или заокеанского периода, — кто же не различит нечто типичное и характерное для времени. Только, в строгом смысле слова, это, разумеется, не литература. Это прелестная и увлекающе-отвлекающая от изнурительного повседневья юмористика.
С таким отношением к Довлатову я последнее время сталкиваюсь слишком часто, чтобы подавить в себе сомнение: действительно ли впору пересмотреть установившуюся за ним репутацию прозаика, признаваемого одними критиками?
Одно, во всяком случае, для меня ясно — при всей своей нынешней известности он как следует не прочитан, а значит, и не оценен.
Как-то я ему сказал, что тут, видимо, есть и его вина. Может быть, не надо, чтобы ощущение абсолютной безыскусности его прозы становилось настолько убедительным. Не стоит ли для начала хотя бы поменять имена действующих лиц, чтобы поостыла охота в любом рассказе видеть исключительно эпизоды житейской истории самого автора?
Довлатов усмехнулся и напомнил мне о монстре, смотрящем из зеркала. Я понял, что тема для него довольно болезненна, — и больше к ней не возвращался.
Разговоры наши происходили главным образом за кухонным столом, а еще чаще на лестничной площадке, куда нас с Сережей выгоняла курить его жена Лена. С шестого этажа открывалась однообразная панорама Квинса. Эту нью-йоркскую окраину, где квартиры когда-то были дешевыми, облюбовали выходцы из России. В китайском ресторанчике слышишь акцент молдаванок и бессарабок.
Над неподалеку расположенным старым аэропортом Ла-Гардио ревели в низком январском небе заходящие на посадку самолеты. Родимый Теплый Стан навязывался неотступными ассоциациями. Из этих приятных воспоминаний выводили лишь негаснущие вывески, изобилие витрин да поток роскошных автомобилей на ярко освещенной Сто восьмой улице.
К Довлатовым я попал под конец чудовищно долгого и бестолкового дня, когда полной мерой ощущаешь радости нашего фантастического быта. Глухой предрассветной порой, попетляв по заснеженным подмосковным полям, мы с приятелем подкатили к Шереметьеву, где предстояло насладиться сюжетом, воистину достойным кисти Айвазовского. Билетов на рейс в Нью-Йорк у нас не было, и никто нас там в этот день не ждал, потому что конференция, в которой мы должны были участвовать, начиналась только послезавтра, однако надо было использовать этот единственный, впрочем, довольно призрачный шанс улететь.
