У директора «Леннаучфильма» Киселева был излюбленный собирательный образ. А именно — Дунька Распердяева. Если директор был недоволен кем-то из сотрудников «Леннаучфильма», он говорил:

— Ты ведешь себя, как Дунька Распердяева…

Или:

— Монтаж плохой. Дунька Распердяева и та смонтировала бы лучше…

Или:

— На кого рассчитан этот фильм? На Дуньку Распердяеву?!

И так далее.

Как-то раз на «Леннаучфильм» приехала Фурцева. Шло собрание в актовом зале. Киселев произносил речь. В этой речи были нотки самокритики. В частности, директор сказал:

— У нас еще много пустых, бессодержательных картин. Например, «Человек ниоткуда». Можно подумать, что его снимала Дунька…

И тут директор запнулся. В президиуме сидит министр культуры Фурцева. Кроме всего прочего — дама. А тут вдруг — Дунька Распердяева. Звучит не очень-то прилично.

Киселев решил смягчить формулировку.

— Можно подумать, что его снимала Дунька… Раздолбаева, — закончил он.

И тут долетел из рядов чей-то бесхитростный возглас:

— А что, товарищ Киселев, никак Дунька Распердяева замуж вышла?!

Случилось это в Пушкинских Горах. Шел я мимо почтового отделения. Слышу женский голос — барышня разговаривает по междугородному телефону:

— Клара! Ты меня слышишь?! Ехать не советую! Тут абсолютно нет мужиков! Многие девушки уезжают, так и не отдохнув!

Указ:

«За успехи в деле многократного награждения товарища Брежнева орденом Ленина наградить орден Ленина — орденом Ленина!»

Самое большое несчастье моей жизни — гибель Анны Карениной!

Бегаю по инстанциям. Собираю документы. На каком-то этапе попадается мне абсолютно бестолковая старуха. Кого-то временно замещает. Об эмиграции слышит впервые. Брезгливый испуг на лице.

Я ей что-то объясняю, втолковываю. Ссылаюсь на правила ОВИРа.

ОВИР, мол, требует. ОВИР настаивает. ОВИР считает целесообразным…

Наконец получаю требуемую бумагу. Выхожу на лестницу. Перечитываю. Все по форме. Традиционный канцелярский финал:

«Справка дана (Ф. И. О.), выезжающему…»

И неожиданная концовка:

«…на постоянное место жительства — в ОВИР».

Самолет приближался к Нью-Йорку. Из репродукторов донеслось:

«Идем на посадку. Застегните ремни!»

Пассажир обратился к жене:

— Идем на посадку.

Шестилетняя девочка обернулась к матери:

— Мама! Они все идут на посадку! А мы?

Был у меня в Одессе знакомый поэт и спортсмен Леня Мак.

И вот он решил бежать за границу. Переплыть Черное море и сдаться турецкому командованию.

Мак очень серьезно готовился к побегу. Купил презервативы. Наполнил их шоколадом. Взял грелку с питьевой водой.

И вот приходит он на берег моря. Снимает футболку и джинсы. Плывет. Удаляется от берега. Милю проплыл, вторую…

Потом он мне рассказывал:

— Я вдруг подумал: джинсы жалко! Я ведь за них сто шестьдесят рублей уплатил. Хоть бы подарил кому-нибудь… Плыву и все об этом думаю. Наконец повернул обратно. А через год уехал по израильскому вызову.

Загадка Фолкнера. Смесь красноречия и недоговоренности.

Цинизм предполагает общее наличие идеалов. Преступление — общее наличие законов. Богохульство — общее наличие веры. И так далее.

А что предполагает убожество? Ничего.

Он изъяснялся в стиле «форчен-кукис»:

«Главное в жизни — труд! Берегите свое здоровье!» И так далее.

Истины на розовых бумажках. Да еще и запеченные в тесте.

Хасидская колония. Черно-белый фильм в мире цветного кинематографа.

В советских фильмах, я заметил, очень много лишнего шума. Радио орет, транспорт грохочет, дети плачут, собаки лают, воробьи чирикают. Не слышно, что там произносят герои. Довольно странное предрасположение к шуму.

Что-то подобное я ощущал в ресторанах на Брайтоне. Где больше шума, там и собирается народ. Может, в шуме легче быть никем?

Чем дольше я занимаюсь литературой, тем яснее ощущаю ее физиологическую подоплеку. Чтобы родить (младенца или книгу), надо прежде всего зачать. Еще раньше — сойтись, влюбиться.

Что такое вдохновение?

Я думаю, оно гораздо ближе к влюбленности, чем принято считать.

Рассуждения Гессе о Достоевском. Гессе считает, что все темное, бессознательное, неразборчивое и хаотическое — это Азия. Наоборот, самосознание, культура, ответственность, ясное разделение дозволенного и запрещенного — это Европа. Короче, бессознательное — это Азия, зло. А все сознательное — Европа и благо.

Гессе был наивным человеком прошлого столетия. Ему и в голову не приходило, что зло может быть абсолютно сознательным. И даже — принципиальным.

Всякая литературная материя делится на три сферы:

1. То, что автор хотел выразить.

2. То, что он сумел выразить.

3. То, что он выразил, сам этого не желая.

Третья сфера — наиболее интересная. У Генри Миллера, например, самое захватывающее — драматический, выстраданный оптимизм.

США: Все, что не запрещено, — разрешено.

СССР: Все, что не разрешено, — запрещено.

Рассказчик действует на уровне голоса и слуха. Прозаик — на уровне сердца, ума и души. Писатель — на космическом уровне.

Рассказчик говорит о том, как живут люди. Прозаик — о том, как должны жить люди. Писатель — о том, ради чего живут люди.

Сильные чувства — безнациональны. Уже одно это говорит в пользу интернационализма. Радость, горе, страх, болезнь — лишены национальной окраски. Не абсурдно ли звучит:

«Он разрыдался, как типичный немец».

В Америке больше религиозных людей, чем у нас. При этом здешние верующие способны рассуждать о накопительстве. Или, допустим, о биржевых махинациях. В России такого быть не может. Это потому, что наша религия всегда была облагорожена литературой. Западный верующий, причем истинно верующий, может быть эгоистом, делягой. Он не читал Достоевского. А если читал, то не «жил им».

Двое писателей. Один преуспевающий, другой — не слишком. Который не слишком задает преуспевающему вопрос:

— Как вы могли продаться советской власти?

Преуспевающий задумался. Потом спросил:

— А вы когда-нибудь продавались?

— Никогда, — был ответ.

Преуспевающий еще с минуту думал. Затем поинтересовался:

— А вас когда-нибудь покупали?

«Соединенные Штаты Армении…»

Окружающие любят не честных, а добрых. Не смелых, а чутких. Не принципиальных, а снисходительных. Иначе говоря — беспринципных.

Россия — единственная в мире страна, где литератору платят за объем написанного. Не за количество проданных экземпляров. И тем более — не за качество. А за объем. В этом тайная, бессознательная причина нашего катастрофического российского многословия.

Допустим, автор хочет вычеркнуть какую-нибудь фразу. А внутренний голос ему подсказывает:

«Ненормальный! Это же пять рублей! Кило говядины на рынке…»

После коммунистов я больше всего ненавижу антикоммунистов.

Мучаюсь от своей неуверенности. Ненавижу свою готовность расстраиваться из-за пустяков. Изнемогаю от страха перед жизнью. А ведь это единственное, что дает мне надежду. Единственное, за что я должен благодарить судьбу. Потому что результат всего этого — литература.