В момент, когда все уже было подписано, из Петербурга явился в качестве курьера Ягужинский с приказанием Брюсу и Остерману, что они должны согласиться на все без исключения, чего будут требовать шведы, лишь бы заключить мир, так как, по вполне верным сведениям, английский флот под командой адмирала Норриса уже распустил паруса и шел в Балтийское море. По счастью, Ягужинский прибыл слишком поздно. Остерман получил уже все, что желал, и привез обратно вексель на большую сумму, который ему не понадобился и который он вручил императору. После этого было вполне естественно, что Петр I весьма ценил его. Этот монарх часто говаривал, что Остерман, им самим обученный, никогда не сделал ни одной оплошности при исполнении своих обязанностей. Его проекты на русском языке, которые он же потом переводил для иностранных дворов на немецкий, французский или латинский язык, всегда оставлялись без изменения. Даже на смертном одре император, при котором безотлучно находился Остерман, всегда повторял это, и известно, что в последние годы Петр I доверял почти исключительно только Остерману. Этот государь пожаловал его в тайные советники и возвел в дворянское достоинство.
В царствование императрицы Екатерины I Остерман был государственным вице-канцлером и действительным тайным советником. Умирая, государыня назначила его обер-гофмейстером при дворе своего преемника Петра II и членом Верховного тайного совета, которому вверялось управление империей во время малолетства этого государя.
Остерман заботился о возможно лучшем воспитании юного императора и написал для него известное прекрасное «Начертание учения»[57]. Остерман получил от своего государя и воспитанника титул российского графа.
Императрица Анна, среди окружавших которую Остерман был самый остроумный и самый образованный человек, назначила его кабинет-министром. В тех ведомствах управления, которые были предоставлены исключительно ему, он правил твердой рукой. Благодаря его светлому уму, государственной мудрости и знанию людей императрица призывала его даже в тех случаях, когда была уверена в своем решении, и все-таки постановляла приговор согласно с его мнением. Этот дальновидный человек старался мало-помалу удаляться от двора и ограничиться кругом своих обязанностей, которые он все старался уменьшить. Он замечал путаницу и дух партий при дворе и в императорской фамилии; он пророческим взглядом предвидел, что из этого произойдут катастрофы, исход которых нельзя было и рассчитать. Вот почему он полагал, что его мудрости удастся уклониться от действия взрыва. Извиняясь болезненным состоянием, он не являлся более ко двору. Отчасти это был только предлог, так как, говорят, Остерман натирал лицо лимоном, чтоб иметь вид больного; отчасти же он был действительно болен. Он страдал уже тогда перемежающейся болью в ногах, которая вскоре совсем лишила его употребления ног. Но все это не могло защитить его в тех случаях, когда нуждались в его совете. С большой заботливостью, осторожностью и со всеми удобствами его переносили в таких случаях в комнаты императрицы.
По смерти императрицы Анны он уже вовсе не выходил из дому, но всегда оставался главным органом в Русском государстве. Вслед за кончиной государыни он хотел выйти в отставку, но герцог Курляндский, бывший тогда регентом, так настоятельно просил его, что он остался.
Регентша Анна, мать императора, только желая дать графу Остерману более высокий ранг, чем фельдмаршал, назначила его генерал-адмиралом – место, для которого он, собственно, не был приготовлен, так как не разумел подробностей дела. Но как человек больших способностей, он, конечно, после некоторого ознакомления имел и в этом деле верный взгляд главного начальника. В царствование этой государыни австрийская партия при русском дворе начала упрекать Остермана за его склонность к Пруссии. Упрек был довольно основательный, и надо думать, что если такой мудрый сановник, каким был Остерман, старался склонить свой двор на сторону Пруссии, то, конечно, был убежден в превосходстве системы и политики юного и предприимчивого прусского монарха Фридриха II. Между тем Остерман создал себе этим страшных врагов при русском дворе, к которым принадлежал особенно генералиссимус принц Антон Ульрих Брауншвейгский, супруг регентши и отец императора, всегда расположенный к Австрии. Но все это не имело никаких последствий, тем более что граф Остерман дошел вскоре до того, что присоединился к тем, которые имели намерение, в видах укрепления правительства, возвести на престол великую княгиню и регентшу Анну, а бывшего до того времени императором младенца нескольких месяцев объявить наследником престо-ла – проект, исполнение которого было предупреждено революцией, совершенной Елизаветой.
Во время опекунского управления принцессы Анны Остерман был опасно болен. В марте 1741 г. доктор Кемпф, очень искусный врач из Гамбурга, уверял, что вследствие задержания мочи и истечения крови положение больного настолько тяжело, что можно опасаться внезапной смерти, хотя помощь или, скорее, отсрочка и не невозможна. К своему несчастию, Остерман долго жил еще.
В конце года последовало возмущение, произведенное Елизаветой. Только такая ничтожная и слабая женщина, как Елизавета, могла не признавать заслуг великого человека, которого ее предки умели лучше ценить. Она дозволила своим министрам и придворным убедить себя, что граф Остерман, как величайший преступник из тех людей, которые были жертвой придворной интриги, должен быть приговорен к смерти.
По этому поводу мы хотим рассказать возможно короче историю суда над теми несчастными, которые погибли вместе с Остерманом, и судьбу некоторых из их родственников. Жизнь Елизаветы всегда представлялась и представляется до сих пор сплошь позорной книгой, в которой встречается много, много два или три сносных листа.
Еще в ту же ночь, когда новая императрица вышла из Зимнего Дворца, где она приказала арестовать представителей династии, по городу были разосланы войска для арестования многих лиц в их домах. Это были: граф Остерман, генерал-фельдмаршал граф фон Миних[58], великий канцлер граф Головкин[59], обер-гофмаршал граф Левенвольде[60], президент и тайный советник барон Менгден[61], статский советник Темирязев и секретарь коллегии иностранных дел Позняков. Все арестованные были приведены в государственную тюрьму, в крепость, кроме Левенвольде, которого сперва оставили под домашним арестом, но потом перевели туда же. Впрочем, всех их содержали довольно сносно.
Для исследования мнимых преступлений были назначены следующие комиссары: генерал Ушаков[62], генерал-прокурор князь Трубецкой[63], генерал Левашов, обер-шталмейстер князь Куракин, тайный советник Нарышкин и в январе 1742 года к ним присоединен еще князь Голицын[64], бывший президентом юстиц-коллегии при императрице Анне. Князь Трубецкой ставил вопросные пункты, а Бецкой вел протокол.
Остерману было предложено до восьмидесяти вопросов. Этот великий человек представил подробную историю своего управления, ни о чем не утаивая. Он говорил, что пока он предан правительству по клятве и по долгу, то считал себя обязанным повиноваться ему. Из множества неосновательных и бессмысленных преступлений, в которых его обвиняли, следующие были главными: что по смерти Петра II на престол была возведена герцогиня Анна Курляндская вместо принцессы Елизаветы; что он привел флот в упадок для того, чтобы Россия была принуждена искать дружбу морских держав; что осуждение князей Долгоруких в последние годы царствования императрицы Анны было подготовлено им; что он советовал заключить принцессу Елизавету в монастырь и что ему принадлежит проект устранения юного принца Петра Голштинского. Из всех арестованных Остерман был более всех обвиняем. Как мы знаем, он всегда был хворый; теперь, в темнице, он был так болен, что исповедался и причастился, полагая, что скоро умрет. После этой болезни в нем стали примечать несвойственные ему боязливость и малодушие. Он просил к себе тайного советника Лестока, который был у него несколько раз, но отговаривался, что не может ничем ему помочь. Когда Остерман в январе 1742 г. увидел в числе комиссаров князя Голицына, он просил у него прощения за преследование фамилии Голицыных, в чем он, конечно, был виноват.
