Куда бы я ни шла — в сад слёз, к храму Девейны, к фонтанной площади, где белела телесами Мелира, или, как сейчас, на занятие в танцевальный зал, Эсли и Арма семенили следом. Они мало того, что ходили за мной по пятам, мотивируя это приличиями, так ещё и постоянно поправляли на мне одежду, промакивали белоснежным кружевным платочком лоб или держали зонт. Невыносимо навязчивая забота! Наш девичий отряд чаще всего завершал Жорхе Вилейн, реже — стязатель из моей охраны. Или сразу несколько. Так что об одиночестве я забыла быстрее, чем научилась правильно держать столовые приборы.

— Потому что поддевать морскую мякоть нужно непременно правой рукой, левой придерживая раковину, — ответила служанка, пропуская группу из девочек в белых чепчиках. — Вы делали всё верно, госпожа Горст. Лаптолина Првленская довольна вашими успехами в этикете.

К обеду нам подавали жареные на углях устрицы в сопровождении острого соуса и под корочкой расплавленного сыра. К ним шёл салат из овощей, спаржи и сурепской травы с кусочками козьего сыра. И белое вино из более прохладных, северных регионов Батора. Как объяснила Эсли, “Лело Верде” должно было подчеркнуть вкус блюд, а лёгкая еда — сохранить талию “корсетной”.

Резные двери пропустили нас в очередной коридор — голубой, как летнее небо. Краска и частые окошки с лёгкими занавесями маскировали грубые стены. Картины в пёстрых рамах изображали преимущественно натюрморты или отдельные предметы: тиали, детерминанты, кубки и книги. У иверийской короны, мастерски нарисованной на очередном холсте, я остановилась и перевела дух.

Как и велела хозяйка обители женского благочестия, в Мелироанской академии я старалась не делать ничего.

Нет, кое-что, конечно, приходилось исполнять.

Я училась правильно ходить, правильно садиться, носить на себе платья, причёски и непременный аксессуар мелироанской девы — обаятельную улыбку. По заверениям Лаптолины, она являлась лучшим украшениям в любой ситуации. “Даже когда тебя подозревают в убийстве?” — спросила я. “Тем более, когда тебя подозревают,” — ответила Првленская. И напомнила о раскалённых туфлях.

По моим ощущениям, в раскалённых туфлях теперь проходила вся моя жизнь: уроки этикета и танцев, обсуждение светских новостей, бесконечные процедуры красоты, щебет сестёр, слабость от браслетов ризолита и… да, навязчивое преследование Эсли и Армы.

Впрочем, даже избавившись от служанок, найти уединение в Мелироанской академии не представлялось возможным. В извилистых и очень людных коридорах и на садовых тропинках почти всегда было тесно. Быт семерых благородных дев обслуживал целый полк уборщиков, садовников, поварят, педагогов и портних, куафёров и служанок. Человеческий поток курсировал сквозь ажурный замок подобно морскому бризу, то и дело тревожащему воздушные занавеси.

Стук каблуков, музыка и звон голосов смолкали только поздней ночью, когда академия засыпала.

И вот тогда-то, скидывая оковы приличий, я и проваливалась в тихое бессонное отчаяние и беспросветную тоску.

Тоску по прошлому, по друзьям.

В южной духоте ночи совсем не спалось, и в своём атласном ложе из простыней я всё чаще размышляла о том, что полноценной можно назвать жизнь только тогда, когда ты идёшь вперёд. Карабкаешься вверх. Падаешь, сдираешь колени, но поднимаешься и продолжаешь путь. Но как только движение прекращается — ты словно бы глохнешь, и в ежедневной рутине живая душа и мысль застаиваются, как вода в болоте. Особенно тяжело становилось от безвольного ожидания участи.

Со смерти Тильды прошло уже две недели. Несмотря на то, что честолюбие консула Батора и виртуозное лицемерие Лаптолины обеспечили отсрочку моего суда, расследование не продвигалось. Жорхе Вилейн всё чаще пропадал в отъездах, молчал и хмурился. Что, конечно же, не добавляло радости.

Я не знала, что со мной будет завтра, сможет ли стязатель найти преступника, а идей по поводу собственного расследования не имела. Я боялась не то что самостоятельно что-то предпринимать, отныне даже думать о попытках свернуть с протоптанных путей себе запрещала. В своем безделье я почти потеряла себя. Превратилась в комнатное растение, смысл существования которого — цвести, пахнуть и, желательно, не погибнуть от перелива. Такое вот удручающее зрелище.

Стоит отметить, что даже в этой трясине, в этой топи зарождался свой, отдельный порядок. Утренние ритуалы, наряды, беседы о погоде за чашкой отвара. Купание — почти что праздник. Прогулки под зонтиком в надежде увидеть проезжающий мимо дилижанс. Или невероятная дерзость: опустить босые ноги в бассейн у увитых цветами стен, пока какая-нибудь докучливая служанка не начнёт охать о благонравственности.

В Кроунице жизнь летела выпущенной стрелой, в Мелироане же она едва плелась умирающей на жаре улиткой.

Времени на размышления у меня было с избытком. Можно было бы написать философский трактат или спланировать побег, но вместо этого я без конца возвращалась в свои воспоминания, к ментору.

“К Кирмосу,” — напомнила я самой себе. Интересно, мне вообще позволено теперь называть его по имени?

С нашей последней встречи он не появлялся. И даже карточки к цветочным корзинам не прилагал. Это терзало меня сильнее людской навязчивости, тоски и корсетов. Мне не хотелось верить, что он теперь стыдится меня или нарочно избегает, поэтому я предпочитала думать, что он чрезвычайно занят. С одной стороны, мне всё ещё хотелось разрыва нашей связи и полной свободы от новых обязательств, с другой… Ревд, мне необходимо было его увидеть. Однажды он сам назвал подобную тягу злой нуждой, и теперь я как никогда понимала, что он имел ввиду. Иррациональное, неуместное, даже глупое желание прикоснуться к человеку, обнять его, услышать голос. Вопреки условностям и преградам.

Я глубоко, насколько позволял корсет, вздохнула и отогнала ночные размышления. Зашагала быстрее. Браслет из ризолита звякнул об артефакт, скрывающий кровавые мутации. Браслеты — мои новые спутники взамен Кааса и Аспида. От них голова кружилась почти всегда, и каждая следующая минута грозила обмороком. Дурное самочувствие портило и без того поганое настроение, а грядущее занятие по танцам и вовсе вгоняло в уныние.

— Прошу вас, леди Эстель, — поклонился швейцар, открывая передо мной двери в бальную комнату.

Лицо сразу же обдало солёным ветром: в открытые окна и двери врывались свежие потоки сквозняка, приятно охлаждая кожу.

Танцевальный зал Мелироанской академии походил на большой аквариум. Большое просторное помещение окружалось стеклом: высокие частые окна выходили на террасу, отделённую от бассейнов фигурной изгородью. Пока не играла музыка, можно было различить тихий плеск воды. Тяжёлые синие шторы удерживались сверкающими подхватами, лёгкий же тюль взлетал парусами от каждого порыва. К потолку по высоким колоннам тянулись лиственные водоросли-гирлянды. За ними едва ли можно было разглядеть морской узор на потолочной фреске: разноцветные рыбы, черепахи и кораллы создавали ощущение, будто ты стоишь на морском дне, а сквозь толщу воды пробивается яркое солнце.

Вполне реальное же солнце, косыми лучами пронзающее подвижный воздух, бликовало на паркете. В центре его рисунка сейчас танцевала Талиция, окружённая зрителями.

Сёстры и их служанки, педагоги и танцоры-мужчины, приглашённые для составления пар, завороженно наблюдали за магией Нарцины, рождающей танец.

Маленькая княжна, казалось, парила над сверкающим полом, и воздух двигался вместе с ней. Изящные движения делали её удивительно взрослой. Чувственной. Магия искусства лилась золотистым потоком сквозь гибкое девичье тело, подхватывая его мерцающими лентами. Тонкие руки порхали крыльями бабочки, чертили в пространстве желтые линии и круги, а взмахи рассыпались золотыми искрами. Талиция была восхитительна. Она будто гипнотизировала жестами, притягивала взгляд.

От восторженного изумления я раскрыла рот. Магия Нарцины в танце — воистину, самая прекрасная из всех, что мне доводилось видеть. Это было созидание движения, созидание тела и его гармонии в мире. Талиция Веллапольская влюбляла в себя искренностью и утончённостью.