— Не тревожься, голубка, зорька моя, — просительно заговорил он, прижимая к груди ее усталую голову. — Ничего с нами не случится. Ты же сама видишь: нет уже у фрау Блаумер былой силы. Мы спокойно вернемся по домам. И ты приедешь ко мне через некоторое время. Ничто не помешает нашей любви. Ты увидишь, все будет именно так. И мы будем вместе, Кристина. Моя мать будет и твоей матерью. Не бойся за меня. И за других солдат. Если уж война не погубила нас, мы будем жить и жить. Не бойся за нас, Кристина. Не бойся…

Он ласково гладил ее по мягким волосам, пытаясь представить себе путь, проделанный им от родного городка до Германии. Да, теперь предстоит обратный путь.

Тогда это была длинная, невеселая дорога. Сначала они ехали в эшелоне. Солдаты знали, что впереди фронт, передовая линия огня. Сразу — в бон.

На станциях они встречали переполненные ранеными санитарные поезда, возвращавшиеся оттуда, куда направлялись они.

"В Германии каждый дом — дзот", — сказал один раненый. А в их эшелоне большинство еще не нюхало пороху. В том числе и Бутнару. Призыв сорок четвертого года…

Пока эшелон стоял на станциях и полустанках, пока паровоз набирал воду, маневрировал, перегоняя вагоны на другие пути, пока пропускались встречные поезда, солдаты спали. Но как только вагоны трогались и начинали равномерно покачиваться, а колеса — монотонно Стучать, все просыпались, словно по команде. Почти никто не смыкал глаз. Ребята забирались на верхние нары, на "верхний" этаж, как они говорили, и выглядывали в маленькие оконца, прорезанные под самой крышей, или отодвигали дверь вагона, жадно и тревожно следя за тем, как убегает назад земля, как мелькают телеграфные столбы. Они толпились у дверей и приникали к окошкам даже ночью, когда нельзя было почти ничего разглядеть. Время текло томительно медленно, но эшелон мчался вперед, приближаясь к рубежам гитлеровской Германии.

Обратный путь — от Клиберсфельда до родного бессарабского городка — представлялся Бутнару намного короче.

"Как будто это не одно и то же!" — усмехнулся он.

…Месяц понемногу бледнел, золотое его сияние меркло. Забрезжил рассвет. Часа через два — три надо отправляться в дорогу, а Григоре все сидел, не шевелясь.

Кристль уснула…

Она дышала совсем неслышно; только по теплому дуновению, слетавшему с ее губ и согревавшему его грудь, он чувствовал, что она сладко спит.

Вот и утро. Настал день отъезда.

Видя, что Асламов, Варшавский и Краюшкин уже одеты и обуты, Онуфрий подошел к койке Бутнару. Может быть, он и теперь не стал бы его будить — пусть солдат еще немного поспит, — но Григоре не лежал, а скорее полусидел в неудобной позе, обутый в те самые кирзовые сапоги, которые некогда принадлежали Кондратенко.

— Сынку! — "батя" легонько коснулся Бутнару, стараясь его разбудить. — Вставай, хлопче, уже был подъем. Смотри, белый день на дворе!

Но видя, что Григоре не просыпается, Кондратенко переменил тактику.

— Солдат Бутнару! — гаркнул он, подражая голосу Асламова.

Григоре вскочил, словно под ним загорелось, и мигом привел себя в порядок.

— Сидай, сынку, — успокоил его Кондратенко, указывая на некрашеный сундучок, стоявший около койки. — Уж ты не сердись на меня, а нашу менку придется поломать. Забирай свои чеботы. Я бы от слова не отказывался — они мне с первого дня тесные были — я все терпел. А зараз никак нельзя.

Только при этих словах Григоре окончательно очнулся.

— Что это ты надумал, баде? Как раз перед отъездом? — проговорил он, огорченно поглядывая на свои ноги.

В ответ Кондратенко кивнул на туго набитый и завязанный вещевой мешок.

— Бачишь. Грицько, друже. Чеботы — красота, только в них такой камень далеко не унесешь. От станции до нашего села — километров с тридцать пешочком. Понимаешь? Жалко, а другого выхода нема. Отдай мои чеботы.

И Кондратенко подал Григоре сапоги с никелевыми пряжками.

Бутнару задумался было, но делать было нечего, он начал неторопливо разуваться. Остальные солдаты обступили загадочный мешок.

— Что там у тебя, батя? Небось какие-нибудь "трофеи"? — Вася принялся ощупывать содержимое ранца. — Камень! Честное слово, камень!

Онуфрий мигом натянул свои старые сапоги и первый рейс в них проделал до своей койки.

— Балакать можешь сколько твоей душе угодно, — сказал он Васе, притворяясь сердитым. — Но руками поосторожней, сынок. Мешок завязан…

В это время раздался громкий топот. Все повернули голову. Это Григоре натянул сапоги, полученные от Кондратенко.

— Люди добрые, они больше не жмут! Баде Онуфрий разносил их! — весело воскликнул Григоре.

Кондратенко посмеялся от всей души.

— Ничего, и я не проиграл, — сказал он. — Мозоли у меня были, як те орехи, да и косточки выпирали. А теперь мои ноги подровнялись под твои чеботы. Мозолей и косточек не осталось! Сдается — ноги меньше стали!

Наконец каждый взял винтовку, сундучок, и все приготовились к выходу.

— Стойте! — весело крикнул Краюшкин. — Посидим по русскому обычаю перед дорогой.

Солдаты молча уселись на свои сундучки.

— А ты, товарищ Варшавский, в Польшу едешь? — спросил наугад все тот же Краюшкин. Он сегодня не умолкал с самого раннего утра.

— В Польшу?.. Не знаю… — рассеянно ответил ефрейтор. Он старался делать все, что делали другие, — смеяться, радоваться, но на самом деле был так же печален, как всегда, а может быть, и еще печальнее.

И вот теперь, когда он вместе с другими солдатами уходил навсегда из светлой комнаты флигеля, ему довелось пережить радостную минуту. Кони были уже запряжены, и светлоголовый Густав, старший сынишка Берты, ходил босиком вокруг фуры, приводя еще что-то в порядок перед отъездом. Во дворе и за воротами толкалось много народу — то ли пришли на одно из тех собраний, что начали входить в обыкновение, то ли хотели проститься с солдатами… Царило необычное оживление — люди так и сновали. Самые бойкие женщины отделялись от толпы и, провожаемые взглядами остальных, подходили к солдатам, каждому поочередно жали руку, говоря:

"Тосфидания, тосфидания…"

Сержант побежал узнать, как идет передача инвентаря, и солдаты дожидались его возвращения.

Но Бутнару поспешно двинулся за сержантом.

— Погоди, сержант, не спеши так, я должен тебе что-то сообщить, — сказал он, догоняя Асламова.

Асламов остановился.

— Говори, парень!

— Вот что, товарищ сержант. Эта фрау Блаумер задумала недоброе. Я давно знал, что она настроена против нас, да только все казалось, что это больше на словах. А тут в последние дни она стала замышлять какую-то пакость. Понимаешь, говорят, она готова на преступление, готова убить человека. Сама дочка ее, Кристль, сказала мне. Вчера… то есть этой ночью… на прощание… Мы уезжаем, но ведь ты остаешься, Гариф…

Бутнару замолчал и поглядел своему начальнику прямо в глаза спокойным взором солдата, готового до конца исполнить свой долг. Он считал, что обязан передать сержанту слова Кристль. В то же время он ничего не скрывал. Да, он любит, любит…

— Хорошо, Григоре! — крикнул сержант и протянул ему руку. В его голосе не было тревоги, казалось, он скорее был обрадован тем, что Григоре предостерег его. — Очень хорошо, Григоре. Так! А теперь вернись. Посмотри, как там Юзеф, не оставляй его одного. У него сегодня трудный день. Иди, я скоро вернусь.

В это время в воротах показалась маленькая Марта. Ее вела за руку Эльза. С косичками, развевающимися на ветру, Эльза казалась старшей сестрой девочки… Обе быстро приближались, но, дойдя до середины двора, когда уже можно было разглядеть каждого солдата в лицо, Марта вдруг вырвала ручонку и вприпрыжку бросилась к Юзефу Варшавскому.

Она бежала, пока он не подхватил ее на руки.

Марта лепетала что-то, как лепечут трехлетние дети, но Юзеф отлично понимал ее; он покачивал ее на руках и в то же время отвечал ей серьезно, неторопливо, словно убеждая ее в чем-то очень важном для них обоих.