Доруца и Фретич явились на свидание, конечно, раньше установленного срока. Но, помня слова Моломана, они прогуливались в стороне, подальше от людских глаз.
О рабочем движении ученики много слышали. Они знали, что власти преследуют революционеров, но те неустрашимы. Парни, проживающие вне школы, рассказывали о забастовках, об уличных демонстрациях и кровавых столкновениях с полицией. Рассказы эти втихомолку передавались из уст в уста:
„Безработные разнесли столовую на Павловской“.
„Начался процесс коммунистов“.
„На здании трибунала кто-то водрузил красный флаг“…
В школу проникали подробности о страшных истязаниях политических заключенных, о голодовках в тюрьмах. Однажды в школе неизвестно откуда появились невиданные марки. На них из-за тюремной решетки выглядывал заключенный: „Помогите узникам капитала“.
Знали ученики и о Советском Союзе. Этому способствовали прочитанная украдкой книга, рассказы приехавших обучаться ремеслу из приднестровских сел, а главное — уроки учителя технологии Николая Корицы.
Корица принадлежал к той многочисленной категории учителей, которые всю жизнь трудятся, не снискав расположения начальства. Стараясь держаться подальше от администрации, он вообще не вмешивался в дела школы. Учитель заходил в канцелярию только затем, чтобы взять журнал или положить его после урока на место. На переменах он либо задумавшись стоял у окна, либо одиноко прогуливался по коридору. Но во время занятий Корица преображался. Он буквально жил машинами, изображения которых чертил на доске. Когда он объяснял их устройство, его круглое, как полная луна, лицо сияло детской радостью. В волнении вскакивал он с кафедры и шагал по классу. Свое воодушевление учитель стремился передать и слушателям.
— Электромотор, динамомашина! — восторженно говорил он, протягивая к доске короткую руку. — Четыреста лошадиных сил!..
— А наш ручной бурав мощностью в одну лошадиную силу! — бросал вдруг кто-нибудь из учеников вроде Урсэкие. — „Лошадиная сила“ — ученик.
Корица останавливался, словно остолбенев. Щеки его, похожие на мягкие розовые подушечки, заметно бледнели. Затем молча делал он круг-другой по классу, тяжело ступая, подходил к доске и начисто стирал с нее чертеж.
— Что я могу поделать? — оправдывался он, опуская глаза. — Я даю чертеж точно по учебнику. А этот бурав, о котором вы говорите, у меня вообще не фигурирует. Теоретическая механика давно изъяла его из употребления. Примитивнейший инструмент…
Немного успокоившись, он продолжал уже без прежнего энтузиазма:
— Динамомашина, которую я вам начертил, приводит в движение… — тут преподаватель снова оживлялся, — приводит в движение автоматические бурильные станки большой мощности. Это реальная сила, широко применяемая в промышленности и даже в сельском хозяйстве…
Технолог опять брался за мел. Под его опытной рукой на доске вместо стертых возникали еще более замечательные чертежи. Учитель поднимал глаза на учеников и снова воодушевлялся. Он рассказывал теперь о технике, поставленной на службу народу, о гигантской советской индустрии…
Сведения о Советском Союзе доходили в школу и другими путями.
Однажды, ноябрьским утром, Стурза ворвался в дормитор, размахивая листовкой.
— Притворяетесь, что спите! — рычал он, сдергивая с учеников рваные одеяла. — Строите из себя невинных? А это что?..
Ученики, ошеломленные, вскакивали, ежась спросонья от холода и прижимаясь друг к другу.
— „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!“ — с пеной у рта выкрикнул надзиратель. — Ну, вы только подумайте! „К трудящейся молодежи города и села. Товарищи! Исполняется двадцать один год Великой Октябрьской социалистической революции…“ — Здесь голос его сорвался. Стурза угрожающе оглядел учеников и, размахивая листовкой, побежал в следующую комнату.
После его ухода парни стали протирать глаза.
— А что там дальше написано? — спросил вдруг кто-то.
Ребята начали одеваться с лихорадочной быстротой.
Спустя несколько секунд они гурьбой выскочили из спальни.
Листовки были повсюду. В умывальной, в подвале, где помещалась столовая, в классе и, по словам дяди Степы, даже на дверях канцелярии. Мастерские ночью были заперты, но и там на верстаках были найдены листовки, по-видимому брошенные через разбитые стекла окон.
В то утро щи были поданы с большим опозданием. В темноте подвала Стурза то и дело чиркал спичками, тревожно разглядывая учеников.
— Руки! — кричал он. — Покажи руки!
Но в руках у ребят ничего не было. Содержание листовок ученики знали уже наизусть и вызывающе улыбались надзирателю прямо в лицо.
„Да! — говорили их улыбки. — Областной комитет коммунистической молодежи Бессарабии призывает нас, учеников, на борьбу против побоев, гнета эксплуататоров и насильственной военизации. А ты топорище[5], предатель проклятый! Подожди, придет управа и на тебя!“
Несмотря на то, что листовки, по всей видимости, распространял кто-то свой, розыски не дали никаких результатов. Три воскресенья ученики сидели взаперти, без права выхода в город, на казарменном режиме. Им было запрещено даже приближаться к воротам. Но они принимали все это безропотно: „По крайней мере, знаем за что“. Хотя об авторе листовок и о том, каким образом они здесь очутились, никто ничего не знал…
И вот сейчас Фретич и Даруца идут на свидание с людьми, руки которых разбросали не одну сотню таких листовок. Они познакомятся с теми, о чьей дерзкой смелости шепотом говорилось во тьме дормитора. Они сами, Фретич и Доруца, станут в шеренгу этих стойких борцов. И, быть может, придет время, когда их, как теперь товарища Ваню — легендарного вожака подпольного комсомола, — будет тщетно разыскивать полиция.
А жители рабочих кварталов, улыбаясь, скажут: „Ищут — значит, они на свободе. Вот они какие — наши молодые пролетарии!..“
Кружась одна за другой, лодочки карусели на какой-то миг нависали над толпой и затем опускались. Мимо Доруцы и Фретича прошел парень с веточкой сирени за лентой шляпы. Он с увлечением играл на дрымбе[6], по-видимому испытывая только что купленный инструмент. В многоголосом шуме гулянья преобладал, как и раньше, глухой бой барабана. Из цирка, не переставая, доносились выкрики Нае Галацяну: „Получеловек-полурыба!“
— Сыграем, господа! Сыграем! — вторил ему тип с игральными картами, зазывая окружающих угадать, где красная, где черная, и „спокойненько забрать денежки, приготовленные на столе“.
Другой мошенник, искусно подбрасывая вверх монету, бесстрастно выкрикивал:
— „Орел“ выигрывает, „решка“ проигрывает!
Вокруг него, привлеченные искушениями игры, теснились деревенские парни и бледные оборванные ребятишки.
— А ты в детстве играл когда-нибудь на деньги? — спросил вдруг Доруца фретича, задумчиво глядя на детей.
— Нет. В детстве у меня никогда не было денег, — с горьким достоинством ответил Фретич. — Я рос в приюте.
Доруца дружески взял его за руку.
— А я однажды играл, — сказал он, сдвигая брови. — Мне было тогда восемь лет, и в наш городок приехал балаган, вот как этот. Играли тоже на деньги. Мама оставила мне три лея на керосин: отец лежал больной, и нужно было, чтобы всю ночь горела лампа. Я пошел за керосином. И вот как эти ребята, увязался за таким же жуликом. Не выдержал, клюнул на приманку — поставил один лей. А сам думаю: „Вот выиграю, мама вечером придет с работы и вместо полбутылки найдет полную бутыль керосина. А если проиграю, куплю немного меньше керосина“. И я выиграл. Потом снова выиграл.
„Ну, — думаю, — куплю фунт карамели отцу к чаю, может, тогда пройдет у него кашель“. И еще раз мне повезло. Ох, тут я вошел в азарт! „Ну, мама, — думаю, — на этот выигрыш куплю муки, целый куль муки. Как проголодаемся, ты наваришь мамалыги. Отец поднимется с постели, и у нашего Федораша окрепнут ножки, а то они совсем мягкие и не держат его… Эх, мама, бедная моя мамочка!“ Вдруг подходит ко мне тип, видно, из ихних главарей, толстый такой, похожий вот на этого, и ставит монету. „Попытаю и я счастья“, — говорит, а сам улыбается мне. И проиграл. Такую рожу скорчил — вот-вот заплачет. Но все-таки — была не была! — поставил еще один лей. Когда пришла его очередь, он высыпал кучку денег побольше, перекрестился и подбросил монету вверх. „Как бог даст“, — говорит. Монета упала „орлом“ вверх — выиграл он. У меня еще были деньги, и я поставил. Снова „орел“ — опять он выиграл.
