Юзефу вспоминался пожилой солдат казах, попавший в их часть. Не зная никакого языка, кроме своего родного, он был поневоле молчалив. Они быстро сдружились. У Варшавского было то преимущество, что польский язык, который он знал, как родной, был кое-как понятен его русским товарищам. Казах не понимал его так же, как он не понимал казаха. И тем не менее их дружба крепла у всех на глазах. Солдаты уже привыкли, что новые друзья, потеряв друг друга хоть на минуту из виду, тут же начинают окликать один другого:

— Юсуф!

— Мухтар!

Однажды в часть прибыло пополнение. Среди новичков оказалось несколько казахов. Мухтар сразу пристал к своим, словно Юзефа и на свете никогда не было.

Но на третий день, в обед, он подошел к Варшавскому и взял у него котелок. Немного погодя он принес в нем борща на двоих, а в своем — каши. Они уже не расставались с тех пор до самого конца войны, когда пожилого казаха демобилизовали одним из первых.

Юзеф повидал за годы войны людей самых различных наций — и не только советских солдат. Встречал французов, испанцев, даже итальянцев. Только немцев он видеть не мог, их ненавидел смертельно.

— Где ж мой земляк Грицько, що-сь я его не бачу? — прервал "батя" свой обычный рассказ, сворачивая новую самокрутку. Словно в ответ на эти слова, Юзеф встал с топчана, взял винтовку и вышел: каждый вечер он дозором обходил двор.

Было темно, туманно, слякотно. Чувствовалось, что ветер тянет с недалекой Балтики. Густая мгла спускалась на землю, затрудняя дыхание.

Держа винтовку под мышкой, ефрейтор сошел по ступенькам веранды. Посреди двора он остановился. В глубине, возле сторожки Иоганна Ая, трепетало пламя маленького костра. Лицо старого немца по временам озарялось отсветами костра — то огненно-красное, то сумрачно-черное, а позади него с распущенными длинными волосенками прыгала, словно чертенок, взад и вперед его внучка Марта.

Иоганн наклонился, вынул что-то из огня, потом погасил костер и растворился в темноте.

— Где же Бутнару? — с тревогой спросил себя Юзеф, пристально глядя на то место, где немец только что притоптал угли.

…В тот вечер Григоре Бутнару, привезя работниц с поля к столовой, распряг лошадей и пошел было в дом за полотенцем. Как же это вышло, что он очутился за воротами и зашагал по безлюдной немощеной улочке, подымающейся в гору? Он и сам не ответил бы на этот вопрос…

"Надо было взять чего-нибудь съестного, — подумал он, — они, наверно, голодные, бедняги". Но мысль эту вытеснили другие, более важные, и Григоре прибавил шагу.

Почти на макушке холма, чуть сбоку, в небольшой впадине стоял домик, накренившийся назад, словно человек, идущий под гору.

Григоре остановился, перевел дух… Расстегнул верхнюю пуговку на вороте, потом застегнул снова и наконец постучался в дверь.

Отворила ему Кристль.

Григоре почудилось, что девушка готова была вскрикнуть, но тут же сдержалась. Ласково тронув его за локоть, она пригласила солдата в дом.

Фрау Блаумер без шарфа выглядела бодрее и в то же время строже. Но солдата она встретила любезной улыбкой, жестом предложила ему стул.

Кристль скользнула за серую занавеску, что делила комнату пополам, и, плотно задернув ее, скрылась.

Григоре осмотрелся. Жалкая, скудная, случайная мебель, едва видная в полутьме, пестренькие обои — все это не вязалось с утонченными манерами обитательниц этой комнатки.

Фрау Блаумер была женщина в расцвете лет. На ее лице, грустном и бледном, сохранился явственный отпечаток другой жизни — обеспеченной и независимой. Она держалась непринужденно и благожелательно, и все же было в ее манерах что-то смущавшее солдата. Она говорила с ним снисходительно, свысока, а когда рассказывала о бедах, постигших ее страну и семью, в ее голосе звучала надменность.

"Хорошо, что я не принес им еды, — пронеслось в голове Григоре, — они сочли бы себя оскорбленными".

— Что касается вас, голубчик Грегор, то мы ведь считаем вас своим человеком. Мы знаем, что ваша родина Бессарабия, а это значит Румыния, наша союзница…

Женщина несколько секунд молча глядела в пространство, потом снова заговорила:

— Простите за беспорядок в комнате. Мы бежали из Данцига. Там мы бросили все. Несколько недель скитались по дорогам. Шли только по ночам. Прятались… если бы русские нас заметили… нам оставалось бы только вот это… — быстрым движением она выхватила из внутреннего кармана жакетки плоский флакончик и, встряхнув в каком-то восторге темную жидкость, прижала его обеими руками к груди. — Один для меня, другой — для Кристль… В этой деревне мы, наконец, нашли приют. Куда идти дальше? С флаконами мы не расстаемся. У каждой уважающей себя немецкой женщины должен быть такой флакон… Мы должны держать их наготове, не так ли, мой друг? — спросила она внезапно, взглянув на Григоре с язвительной улыбкой, пряча пузырек в кармашек. — О нет, вы не такой, как они! Нет, нет…

Женщина продолжала говорить. С оттенком высокомерного прискорбия сообщила, что есть такие, потерявшие честь немки, которых следовало бы вздернуть…

Григоре все время тянуло обернуться на серую занавеску, и он невольно взглянул туда.

Прильнув к щелке, девушка в упор смотрела на него широко открытыми, словно испуганными, глазами. В полутемной комнате глаза ее странно блестели, как блестит порой в сумерках морская волна.

Солдат поднял руку ко лбу, словно заслоняясь от этого взгляда.

Его охватил незнакомый до сих пор трепет и в то же время смутная боязнь, что мать перехватит взгляд девушки. Ему хотелось сберечь этот взгляд, сберечь для себя одного.

Но фрау Блаумер прервала рассказ.

— Мне сказали, Грегор, что у вас прекрасный голос. Вы любите музыку? — с любопытством спросила она.

— Я люблю пение, — сразу признался Григоре. — Музыка… Я играл когда-то дома на флуере, на самодельной дудке…

— На дудке? — женщина рассмеялась. — На пастушьей дудочке? Ах, это занятно. Пастух играет, а овечки танцуют, не так ли? Очень забавно. Забавно и живописно. Знаете, это мне нравится, Грегор. А наша Кристль тоже играет. Играет на рояле, на скрипке. Сейчас ей, конечно, не на чем играть, — прибавила она, словно про себя. — Курт — мой муж — дрожал за ее пальцы. Из самых дальних рейсов, в каждой радиограмме он спрашивал, как у нее со скрипкой. Да, скажите-ка, друг мой, может быть, вы и ее примете на работу — рыть ямы, чистить лошадей, убирать навоз?

— Она играет на скрипке? — спросил Григоре, пропустив мимо ушей все остальное. — Здесь, в деревне, живет учительница — возле замка, она седая, но ее называют Fräulein[32] Кнаппе. У нее есть скрипка…

— Кристль! Поди сюда, дитя мое! — воскликнула мать, подавляя усмешку, — Грегор рассказывает удивительные вещи. Он, оказывается, музыкант, в полном смысле слова, он играет на дудочке. Стоит тебе сесть за пианино — вот уже и дуэт!.. Иди же сюда, моя девочка!

Кристль вышла из-за занавески к свету, и солдат поднял на нее тревожный взгляд…

"Как она легко ступает, словно лебедь плывет по воде. И шея у нее лебединая, белая, и лоб белый, а глаза какие чистые… Эх, если бы он встретил ее дома, там, в Буджаке [33], возле днестровского лимана! Разве он не мог бы встретить ее там? Она как раз под стать этим местам — такая нежная! Он взял бы ее за руку, бережнобережно, и привел бы к матери в хату — пускай старая тоже полюбуется… — Вот, мама, твой сын и влюбился, — сказал бы он без смущения. — Влюбился, мамочка… Влюбился? Так нет же! Не поддастся он искушению! Чуждая это красота, враждебная. Он хорошо знает, с кем имеет дело!.."

Бутнару сразу заторопился уходить.

— В деревне есть скрипка? — раздался вдруг голос девушки.

— Есть, — ответил он сухо.

— Мама, ты позволишь? Ты пустишь меня?

— Одну? Конечно, нет. Разве что Грегор попросит у меня разрешения проводить тебя — ведь по улицам бродят эти дикари — солдаты…