Получив приказ директора, ученики устроили в своей мастерской генеральную уборку. Цэрнэ явился в этот день на работу в мягкой вычищенной шляпе. На свежевыбритом лице мастера еще отчетливее выделялись глубокие морщины. Руки его со сморщившейся от тщательного мытья кожей тоже были необычайно чисты. Цэрнэ находился в том благодушном настроении, которое часто бывало у него в последнее время. Вообще с мастером творилось что-то необычное. Глаза его заметно повеселели. Улыбка все чаще озаряла лицо. Учеников он начал называть по именам, интересовался жизнью каждого из них. Он принялся даже посвящать их в тайны своего ремесла. Мальчики с удивлением следили за этой переменой в мастере, совершавшейся у них на глазах. "Не иначе как этот медный ребенок омолодил его", — весело шутили они. На шумиху, поднятую господином Фабианом вокруг завершения работы мастера, ученики смотрели с любопытством, но благосклонно: Цэрнэ они любили, его радость была радостью и для них.
…Из канцелярии школы наконец сообщили, что господин доктор прибыл и лимузин его стоит уже во дворе школы. Началась суета. Через несколько минут в мастерскую влетел посланец из канцелярии:
— Приготовьтесь, идет!
Затем на лестнице в сопровождении многочисленной свиты показался клиент. Господин доктор тяжело дышал после подъема по лестнице и беспрерывно вытирал платком багровый затылок. На маленькой его голове редкие седые волосы стояли ежиком, что придавало ему энергичный вид. На одутловатом, напоминающем губку лице доктора не было той торжественности, которую выражали физиономии сопровождавших его людей. В руке он держал шнурок монокля, прикрепленный к жилету. Доктор оглядывался по сторонам бегающими, точно выпытывающими что-то глазами.
Жестом попросив клиента подождать, господин Фабиан на секунду скрылся в будке мастера. Оттуда он вышел еще более торжественный, нетерпеливо поглядывая на трибуну. В нескольких шагах за ним следовал Цэрнэ, во внешности которого было что-то глубоко волнующее. С барельефом в руках направился он к клиенту, словно стесняясь своей нетвердой, старческой походки, своей худобы и немощи, не соответствующих обстановке этого праздничного дня его жизни.
Когда доктор издали увидел выполненный заказ, глазки его так и замаслились от удовольствия. Не глядя на старика, он взял из его рук барельеф.
Директор первый захлопал в ладоши, с важным видом направляясь к трибуне. Свита последовала его примеру. Ученики также, с опозданием и вразброд, принялись аплодировать.
Мастер стоял выпрямившись, с опущенными по швам руками, точно школьник на первом экзамене. Лицо его было бледнее обычного, глаза глядели неспокойно.
— Дорогой металл, — произнес клиент первую оценку, щелкнув пальцем по медному мальчику, точно выстукивая его по-докторски. — Напоминает золото…
Господин Фабиан подал новый сигнал, и слова доктора были покрыты деликатными аплодисментами свиты. Хозяин санатория приподнял и отвел барельеф на длину руки, оценивающе поглядел на него, прищурив глаз.
— Господа… — заговорил было господин Фабиан, считая, что сейчас уже самое время начинать торжество.
Но клиент вдруг, точно ужаленный, опустил руку, в которой держал рекламу, и быстро вскинул монокль.
— Что это? — воскликнул он. — Что это, я вас спрашиваю? По-вашему, это — упитанный, образцовый младенец, который призван представлять мой аристократический санаторий? Рахитик! Чахоточный, голодный щенок!
Доктор еще раз взглянул на барельеф и, выронив монокль, разразился таким смехом, что живот его заходил ходуном:
— Ха-ха-ха! Да это ублюдок какой-то с окраины, из рабочей слободы! Такие там валяются тысячами. Кандидат на кладбище! Ха-ха-ха!..
Устав от такого продолжительного хохота, доктор отер платком вспотевший затылок.
— Эх ты, мастер! — презрительно обратился он затем к Цэрнэ, снова вставляя в левый глаз стеклышко монокля. — Что же ты за скульптор, если не можешь изобразить прелестного, здорового ребенка! И, кроме того, — клиент повернулся, стеклышко сверкнуло у него в глазу, — почему у этого ребенка так воздеты руки? Откуда такое выражение ужаса? — Владелец санатория еще раз глянул на медное изображение, затем швырнул его к ногам старика. — Похоже на то, — повернулся он к своей свите, оскалив зубы, — что этот младенец под угрозой смерти воздевает лапки и призывает на помощь. Точно под бомбами, не правда ли, господа?
Покинув трибуну, господин Фабиан быстро направился к валявшейся на полу рекламе. Но Урсэкие, опередив его, незаметно прокрался вперед, схватил с полу барельеф и шмыгнул в толпу учеников.
Взгляды всех присутствующих устремлены были на мастера. До этого молчаливо и почтительно стоявший в позе школьника, он словно преобразился.
— Так именно вы и поняли мою работу? — радостно спросил он клиента, как бы не веря своему счастью. — Видно, а? Чувствуется? Действительно замечается такое выражение?
Голос мастера дрогнул. Неверной рукой снял он очки, и ученики удивленно увидели, что близорукие глаза мастера были полны слез. И, полные слез, они все-таки смеялись. Лучиками разбегались от них бесчисленные морщинки. Все лицо старика сияло.
— Я рад! — прошептал он с волнением. — Я рад…
Увидев барельеф в руках Урсэкие, старик быстро направился к нему.
— Что, Васыле? — пробормотал он, обнимая ученика. — Пойдем-ка, парнишка, поищем Анишору! Умницу мою, дорогую мою Анишору!..
Передав избитого Преллом Горовица ученикам, Моломан уже не вернулся на конспиративную квартиру, где находилась подпольная типография. Открытое столкновение с Преллом грозило провалом подпольной техники. Добившись через некоторое время встречи с товарищем, через которого он поддерживал связь с городским комитетом партии, кузнец рассказал ему обо всем и признал свою вину, готовый принять за свой проступок суровое партийное взыскание.
— Делайте со мной что хотите, — сказал он под конец. — Я знаю, что поступил неправильно, но иначе я не мог. Сколько хватало сил, я терпел, не вмешивался в действия учеников. Видел я их ошибки, видел, что нет еще у них закалки, да нельзя мне было вмешиваться. И только тем отводил душу, что сообщал обо всем в организацию. В школе я занимался только кузнечным делом. Мехи, наковальня — и все. Но началось брожение, ученики поняли, что они своей работой невольно помогают подготовке антисоветской войны, что они изготовляют капсюли для гранат. Ребята начали забастовку." Понимаешь?.. Толковые ребята. Пролетарии! Но молоды… Этот фашистский бандит Прелл заигрывал с ними. Ученики доверяли ему. Доверяли, быть может, больше, чем мне. Потому что немец был активен, в то время как я только хлопал глазами, связанный по рукам и ногам конспирацией. Вся школа бастует, а я должен работать…
Моломан замолчал, силясь сдержать свое волнение.
— Вроде штрейкбрехера, — опуская глаза в землю, пробормотал он. — Штрейкбрехер… Не мог я этого стерпеть! В день забастовки очаг моего горна остался холодным. Я как бешеный метался по кузнице… Тут вдруг вижу — Прелл этот самый завел к себе Горовица. Горовиц — изобретатель, золотые руки, честная, доверчивая душа… Не сдержался я, когда увидел, что мальчик валяется в обмороке на полу. Не сдержался. Только что собственными руками отпечатал листовку о фашизме… И тут передо мной встал этот фашистский пес, убийца из гестапо… Не стерпел я, огрел его. Пусть партия накажет меня за это, но дайте мне перейти к открытой борьбе. Не могу больше!..
— В типографии тебе больше не работать, — прервал его связной, — об этом не может быть и речи. Уже намечен человек на твое место. А сейчас вот что. Комсомольцев школы ты знаешь хорошо. Фактически ты был там одним из первых организаторов. Тогда ты тоже ведь по существу нарушил законы конспирации. Но не об этом теперь речь… В настоящее время школа борется. Поднялись на борьбу и другие школы. Арестовано несколько учеников. Есть провалы и в молодежном руководстве. Из-за арестов у школьного комитета вот уже несколько дней прервана связь с горкомом комсомола. А школы теперь больше, чем когда бы то ни было, нуждаются в конкретном партийном руководстве. Движение учащихся не должно пострадать. Так вот, сделай все, что можешь, но завтра на рассвете инструктор школьных организаций должен выйти на свидание с посланным от нас. Что касается твоей ошибки, то горком это обсудит…
