— Помогите ему! — сурово сказал Моломан. — Приведите его в чувство. Это ваш мастер Прелл отшиб ему память своими кулачищами. И нам всем тоже нужно прийти в чувство. Фашистские когти запрятаны и в мягких лапах „бунтаря“ Прелла.

Не прибавив больше ни слова и не дожидаясь ответа, Моломан вышел.

В этот же день Пенишора вручил Фретичу письма своего отца, попросив отдать их, если представится возможность, Володе Колесникову, а сам ушел из школы. Просьбы товарищей, их уверения, что они будут бороться до тех пор, покуда не заставят Фабиана принять его обратно в школу, не могли поколебать решения Пенишоры. Чудаком был этот парень, чудаком и остался.

Сцену прощания Пенишоры с товарищами (дело происходило во дворе школы) наблюдал стоявший у ворот дядя Штефан. Он вышел ему навстречу и знаком позвал за собой в сторожку.

— Не делай этого, — сурово сказал старик, закрывая дверь за Пенишорой. — Пойми: не имеешь ты права!

Выходит, твои товарищи борются теперь за тебя, понимаешь, паренек? А ты хочешь оставить позицию, дезертировать…

Пенишора с застывшей на лице печалью уставился в пол, глухой к словам старика.

— „Позиция“! — сказал он горестно, и глаза его на мгновение блеснули. — Вот если бы дал я этому Фабиану в морду, это была бы позиция! А так… вот видишь… Я был с ним один на одни. И Фабиан был сильнее.

Пенишора показал кровоподтеки на лице, но, поняв, что старик собирается снова уговаривать его, безнадежно махнул рукой, вышел из будки и направился к школьным воротам.

К вечеру в школу пробралась делегация бастующих сапожников, чтобы приветствовать учеников от имени всех рабочих, организовавших фронт борьбы против войны.

Когда стемнело, комсомольцы собрались на полчаса в квартире Анишоры Цэрнэ. Во время заседания вернулся с работы ее старик отец. Смущенно извинившись, мастер низко поклонился комсомольцам и вышел из комнаты.

Ячейка обсуждала вопрос об участии в демонстрации против фашизма и войны. Демонстрация должна была состояться через несколько дней. В эту ночь маленькому Федорашу Доруце было поручено руководить группой, писавшей на стенах лозунги. Он должен был заменить Горовица, который все еще был без сознания.

— Опять мой бэби повесил носик? — Элеонора присела на ручку глубокого кресла, в которое устало погрузился ее муж. — Что случилось? Озабочен чем-нибудь? Мой бэби — важная персона, — ласково ворковала она, — человек, известный в обществе… Но, боже мой, в каком беспорядке твоя борода! Вызови, душенька, парикмахера и не вздумай показываться куда-нибудь в таком виде, Пока я не вернусь — ни шагу из дому! Мне надо сбегать в столовую для безработных. Наши дамы из комитета сообщили, что эти неблагодарные твари опять волнуются. Боже мой, как они дурно воспитаны!.. Бэби будет послушно ждать меня дома и приведет в порядок свой туалет.

„Ну, конечно, вечно одни и те же дурацкие предлоги! — Хородничану догадывался, что за этим кроется. — "В столовую! На свидание с Фабианом". Стараясь отогнать эту мысль, он вскочил и взволнованно зашагал по комнате.

— Я совсем ее сбрею, эту бороду! — закричал он. — Я становлюсь посмешищем для всего города. На меня все пальцем показывают. На всех заборах успели намалевать. На всех заборах — борода Хородничану…

Преподаватель остановился на полуслове. Зачем он это говорит? Ведь Элеонора не должна знать всего этого. Не должна она этого знать. И никуда она сегодня не пойдет! Он не отпустит ее!

Хородничану походил по комнате, потом, собрав бороду в горсть, остановился перед зеркалом.

Как бы он выглядел без бороды? На всех карикатурах он изображен с бородой. А внизу написано: "Иуда Хородничану" или "Лакей румынских оккупантов". Чего только не пишут по поводу этой бороды! "Предательская роль "бороды" в палате труда", "Хищения "бороды" в "социальном обеспечении" и в больничной кассе"! На всех заборах красуется его борода!

Хородничану задумался: "Забастовка за забастовкой. Листовки, большевистские плакаты на предприятиях, демонстрации — то за роспуск по домам мобилизованных, то против дороговизны, то за увеличение зарплаты. Безработные требуют работы. Чем заткнешь им рот? С каждым днем все хуже да хуже, все труднее сговориться с ними. Кричат о Советах, об освобождении…"

Хородничану увидел в зеркале Элеонору. Следя за ним взглядом, она небрежно покачивалась в кресле-качалке.

— Да, ты, кажется, сказала что-то насчет безработных? — немного успокоившись, спросил он. — Чего им еще нужно?

— Не знаю, — ответила Элеонора рассеянно. — Толкуют о каком-то походе на примарию[18].

— Хм… Что ж ты сидишь в таком случае сложа руки? Или вы умеете только собирать пожертвования да устраивать балы и танцульки? Какой же толк от ваших благотворительных комитетов, если безработные готовят поход на примарию? Филантропия! — Хородничану презрительно махнул рукой. — Вздор! Никогда я не верил в эту филантропию. — Помолчав, он сказал уже другим тоном: — А все-таки тебе надо бы пойти посмотреть, что там, как-нибудь успокоить их. Непременно надо их утихомирить. Ты пойми: поход на примарию! В такое время!..

— Так ты думаешь, надо пойти — спросила Элеонора, сразу оживившись и поправляя локоны. — Мария! — крикнула она в коридор. — Приготовь мне тот костюм, который я надеваю, когда иду к рабочим. Вышитую косоворотку, французский берет…

"Идет на свидание с Фабианом… — снова промелькнуло в уме Хородничану. — Но, может быть… может быть, она все-таки заглянет и к безработным? Ведь нужно же их утихомирить…"

Когда Элеонора ушла, у него немножко отлегло от сердца. Он опять подошел к зеркалу, на этот раз уже не зажимая бороду в горсть, а заботливо расправляя ее.

— Ничего, дела наладятся, — обнадежил он свое отражение. — Хородничану опять войдет в силу!

"Только бы не потерять расположения господина наместника, только бы сохранить его доверие! — размышлял Хородничану. — Впрочем, в Бессарабии трудно найти другого такого знатока рабочего вопроса, как я. Практика!.. Сейчас нужно срочно принять кое-какие действенные, энергичные меры. Вот, скажем, у этих самых учеников-ремесленников. Там его авторитет в последнее время несколько пошатнулся. Нет, нет, "Железная гвардия" — это не для них! Он знал это наперед.

Преподаватель вспомнил неудачную затею директора. На днях в школу пригласили группу железногвардейцев. Директор мечтал положить начало школьной организации "Железной гвардии". Легионеры-железногвардейцы въехали в школьные ворота в сопровождении отряда охраны, в рядах которого Хородничану узнал нескольких агентов сигуранцы. Они поставили в ряд велосипеды и размеренным шагом направились в актовый зал, где их уже ожидала вся школа. Хородничану, как "передовой человек", постеснялся войти и остался ждать за дверью. После собрания легионеры вышли в том же порядке, как и раньше, подошли строем к велосипедам, что-то трижды прокричали, отсалютовали, вытянув вперед правую руку, потом по сигналу своего главаря вскочили на велосипеды и… ни с места! Резиновые шины велосипедов оказались проколотыми.

— Вот те и на! — воскликнул, изображая сочувствие, кто-то из учеников, давясь от смеха.

— Сгинь, сатана! — добавил другой.

Третий, подняв руки, развел их, словно дирижируя, и толпа разразилась таким улюлюканьем, что, казалось, земля задрожала. Потом… Хородничану не хотелось вспоминать, что было потом… У всех учеников в карманах были заранее припасенные тухлые квашеные огурцы или еще что-то в этом роде. При помощи этих снарядов они устроили молодчикам в зеленых рубахах не очень-то торжественные проводы. А Валентин Дудэу, который стоял в "почетном карауле" у велосипедов, был "найден" Урсэкие лишь вечером. "Маменькин сынок" лежал связанный, как сноп, под печкой в бане, и, когда его развязали, он почему-то не решился пожаловаться.