— М-да… — смущенно пробормотал Хородничану, догадываясь, кто рассказал Фабиану о его болезни. — „Ах, эта коварная Элеонора!..“ — Об исключении Дудэу не может быть и речи. За что его исключать? А русак этот, говорите, дает продукцию?.. М-да… Стальные мускулы?.. Та-ак… — Хородничану многозначительно раскланялся.

На следующий день Колесников исчез из школы, словно сквозь землю провалился. Ученики обегали все мастерские, расспрашивали повсюду — Володи не было. Эта весть взбудоражила школу. Недоумение перешло в ропот: „Где Володя? Кто его у нас забрал?“

Бондок при встречах с Урсэкие, Фретичем, Доруцей, хмуро нащупывая несуществующий козырек картуза, озабоченно говорил своим рокочущим баском:

— Эй ты, комитет! Что мне теперь сказать своим ребятам-штрафникам? Володя ведь тоже комитет. Теперь у нас не хватает одного делегата!

Не слышно больше „Володиной дроби“, которую можно было распознать издалека. Не лязгала сталь, покорная его силе. Не пламенел уже так, как раньше, огонь над горном. Как будто приглушенные, присмиревшие, звучали удары молотов. Мрачно разгребал Моломан по утрам груды шлака. Кузнец работал угрюмый, злой. Не было Володи.

Имя молчаливого молотобойца не сходило теперь с уст ребят. Каждый вспоминал какой-нибудь эпизод, связанный с Володей.

Ниточка за ниточкой сплетались эти эпизоды в ткань его жизни: как он ожидал там, у ворот, пока его приняли в школу; как работал; какие песни пел — задушевные, словно зовущие куда-то на простор…

Пел он бывало, опершись на наковальню, не остывшую еще после лихорадочной работы. В спокойную мелодию песни врывались иногда боевые звуки марша, призывавшие к протесту. Усиливаясь, нарастая, они словно разгоняли сумерки и вечернюю тишь мастерской, воодушевляли певца. Его глаза, устремленные на догоравшие в горне угли, уже не казались задумчивыми, как обычно, они горели грозным огнем. И уже не слышно было в его голосе обычной мягкости — нет, весь он был призыв к борьбе.

— Володя русский, — говорил кое-кто из ребят. — Потому-то его и держали у ворот.

— Нет, не только потому: отец у него в тюрьме. Еще со времени забастовки железнодорожников.

— Говорят, он и сам…

Так из этих рассказов у токарного станка, у тисков, в дормиторах при дымном свете коптилок возникала легенда о Володиной жизни. Челнок горячей мысли вплетал в нее дела, стремления и чувства самих учеников. Где бы ни был Володя теперь, для них он стал своим человеком…

В разгар этих волнений в мастерской жестянщиков неожиданно появилась Анишора Цэрнэ. Зайдя под предлогом какого-то дела к отцу, она через Урсэкие связалась с Фретичем. Вскоре после этого секретарь ячейки известил комсомольцев о предстоящем в ближайшее время расширенном заседании организации с активистами. Не сообщая на этот раз никаких подробностей, Фретич только обратил внимание ребят на необходимость соблюдения самой строгой конспирации и сам, не прибегая к чьей-либо помощи, занялся подготовкой заседания в полной тайне.

На расширенном заседании ячейки предстояло рассмотреть много вопросов, в том числе и „дело Горовица“, получившее широкую известность из-за бесконечных споров, завязавшихся вокруг него. Да разве одно только „дело Горовица“! Все, что произошло за последнее время в ремесленной школе, на этом собрании вдруг стало выглядеть по-иному.

В чем же состояло „дело Горовица“? Давид Горовиц был лучшим в школе слесарем-конструктором, влюбленным в свое ремесло. Несмотря на то, что школьное начальство, заинтересованное в работе талантливого парня, готово было создать ему лучшие по сравнению с другими учениками условия, Горовиц с достоинством отклонял такие попытки. Не нужна была ему никакая благодарность, работа вознаграждала его за все. Его старания были продиктованы только любовью и интересом к работе.

Горовиц и по успеваемости шел в числе первых. В свободное время много читал, в особенности если ему попадалась под руку литература по специальности. Вечно носился с проектами технических рационализаций и с какими-то фантастическими изобретениями.

Из-за всего этого он держался как-то в стороне от повседневной жизни школы. Общий язык с товарищами он находил, когда заходила речь об отсталости и примитивности производства или обсуждались другие вопросы, связанные с техникой.

„Вот бы соединить вентилятор посредством трансмиссионного ремня с токарной, — говаривал он со своей горькой улыбкой, — и не нужно было бы тогда мучиться, вручную раздувая мехи. Работы на один час…“ Или: „Подъемный кран — и не нужно было бы ломать спину при погрузке тяжестей. Мой отец работает грузчиком на железной дороге, он всю жизнь таскает мешки на спине, а ведь можно было бы…“ Или: „Отремонтировать бы моторчик, что валяется среди старого железного хлама, и он давал бы нам электрический свет…“ И с карандашом в руке, черным по белому, Горовиц доказывал: „Свет в классах — столько-то киловатт, в дормиторах — столько-то… Эх, а еще наш век называется веком электричества!“— вздыхая, заключал он и углублялся в свою работу. В работе он искал ответа на все.

У товарищей Горовиц пользовался авторитетом. Первоклассники, из тех, что стремились побыстрее обучиться ремеслу, старались попасть в помощники именно к нему. С особым уважением относился к нему и Моломап. Кузнеца пленяли чудесные проекты молодого изобретателя, очень часто рождавшиеся на его глазах, тут же, на жестяной обшивке кузнечного горна.

— Что такое, по сути, вот этот наш молот? — говорил Горовиц. — Дикость! Он вытягивает последние жилы из молотобойца, истощает его силы. А что толку? — Горовиц вытирал рукавом обшивку горна и принимался чертить. — Одну ось сваривают четырьмя молотами. Хорошо. А что вы скажете, если эту же работу с тем же успехом выполнять одним молотом, а не четырьмя? А! И почему обязательно — четырьмя, когда один молот мог бы справляться вместо восьми или десяти? Один удар — и ось сварена… Что? Как поднять такой чудовищный молот? Вполне возможно. И даже очень легко. Автоматический молот. Пожалуйста!..

Одну за другой выводил он мелом линии на жести, и Моломан, хотя не видел ни одного изобретения Горовица воплощенным в жизнь, верил в него. Верил и восхищался.

А у Доруцы все-таки не лежало сердце к конструктору. Чувствуя молчаливую поддержку Виктора, он рассуждал так:

— Кто извлекает пользу из изобретательности Горовица? Директор школы. Капиталистическое общество…

И даже когда Моломан, оставив позицию невмешательства, которую занимал до сих пор по отношению к деятельности ячейки, предложил Фретичу заняться „этим врожденным инженером“, Доруца не дал себя переубедить. Он продолжал упорствовать. А между тем Фретич поговорил уже с Горовицем. Тронутый доверием, конструктор ответил, что готов вступить на путь борьбы против тех, кто не только задерживает развитие техники, но даже толкает ее назад.

На заседании ячейки, обсуждавшем вопрос о приеме конструктора, Доруца стал доказывать, что именно от примерных учеников, подобных Горовицу, школьное начальство и получает выгоду.

— Оно хотело бы иметь побольше таких, — заявил Доруца. — Из них-то и выходят мастера и инженеры, которые вместе с хозяевами идут против рабочего класса. Это столбы, поддерживающие здание мира эксплуататоров, это — топорища! Знаем мы их! Нам с ними не по пути…

Виктор, у которого еще не было своего твердого мнения по этому вопросу, был покорен аргументацией и пылким темпераментом Доруцы. „Вот это подлинный пролетарий! — думал он. — Плоть от плоти! Только такой интеллигент, как я, и мог сомневаться и колебаться в этом вопросе…“ Свои колебания инструктор искупил длинной и энергичной речью, и Горовиц остался вне организации.

После того как ему было отказано в приеме в комсомол, конструктор окончательно замкнулся в себе. Даже перед Моломаном перестал он вычерчивать мелком на горне свои технические замыслы. Обида больно ранила его. Единственным прибежищем для него стала работа. Не обмениваясь ни единым словом даже со своими помощниками, Горовиц напряженно работал, выполняя без разбора все заказы, получаемые от заведующего мастерской: решетку так решетку, балкон так балкон, вывеску с огромными буквами так вывеску. Что угодно! И если раньше, окрыляемый своими вечными планами и фантазиями, Давид любил бродить по мастерским, то теперь в свободное время он в одиночестве валялся на нарах в дормиторе.