И вот избранные в комитет стоят посреди столовой, готовые отправиться к директору. Ребята вглядываются в них с некоторым сомнением: „Справятся ли?“ Некоторые недовольно посматривают на Бондока. Но его товарищи по штрафным работам продолжают горячо поддерживать его кандидатуру. Они наставляют Капаклы, как нужно говорить с директором.

— Куда же все-таки запропастился Фретич? Где Доруца? — слышатся недовольные голоса. — Нашли время исчезнуть!

Урсэкие виновато смотрит в сторону чулана.

— Вот он, Доруца! — кричит он, кидаясь навстречу Доруце.

С трудом пробиваясь через толпу, появляется и Фретич. Вскоре незаметно выходят Ромышкану и остальные. Комсомольцы явно взволнованы.

Такого бурного заседания у них еще никогда не было. Столкнулись две противоположные точки зрения. Доруца был вообще против заседания, которое считал „дезертирством с поля боя“. Он считал необходимым немедленно взломать склад и распределить продукты между голодными учениками.

— Возьмем в руки кирки, — сверкая глазами, предложил он, — и через несколько минут склад наш!

А Ромышкану напомнил о постоянных советах инструктора товарища Виктора: „Организационный период, пополнение ячейки по намеченному списку — прежде всего“.

— Что толку нам в этих ста граммах хлеба? Ну вот, скажем, мы их уже добились, — говорил Ромышкану. — Овчинка выделки не стоит! А организация пострадает. Вся конспирация пойдет насмарку. План работы будет сорван… Мое мнение — пока что воздержаться от выступления.

Доруца хотел тут же уйти с заседания, и только взгляд секретаря ячейки Фретича удержал его на месте.

— А вы как думаете? — спросил секретарь остальных комсомольцев.

Но никто не предлагал ничего нового. Тревожно прислушиваясь к шуму в столовой, который все нарастал, Фретич решительно поднялся и сказал:

— Мы поступим так, как потребуют ребята.

На этом заседание и закрылось.

В тот момент, когда делегация, пополненная теперь двумя комсомольцами, двинулась было к выходу, сопровождаемая советами и наставлениями ребят, в сенях подвала с разбегу остановился Стурза. Увидя в дверную щель, что происходит в столовой, он испуганно отступил назад. По лицу его струился пот, оно было бледно до желтизны. Согнувшись в три погибели, он украдкой еще раз заглянул в щель и, осторожно просунув руку, коснулся плеча одного из служащих, стоявшего у самой двери. Тот обернулся, но, увидя надзирателя, не тронулся с места.

— На одну секундочку, господин Аким, на одну секундочку, — прошептал Стурза, — как раз по этому же поводу… Для их же пользы… Дирекция просит передать… — начал нашептывать он, — она просит успокоиться. Добавку хлеба они получат. Была некоторая заминка, а теперь все равно поздно… В обед они получат ее полностью. Слово дирекции… И пусть выходят на работу, потому что колокол уже давно звонил… Не иначе, как по-хорошему… Так сказал господин директор, то есть, я хотел сказать, дирекция… Значит, обязательно по-хорошему…

Стурза сладко заулыбался, все время оглядываясь назад, на лестницу.

— Вот… Вы передайте все это господину Хородничану, чтобы он утихомирил их, а то я тороплюсь за этим… как его… за порцией хлеба… и мне некогда… Только с ними нужно осторожнее, они ведь голодные. Понимаете?

Стурза слегка подтолкнул вперед привратника, а сам выбежал, стараясь по дороге заглянуть через окошко в подвал: что будет дальше?

Забытый всеми Хородничану томился в углу столовой. Разбушевавшиеся страсти давно прервали поток его красноречия, учитель чувствовал себя одиноким и беспомощным. В довершение всего Хородничану мучила ужасная изжога. Он тихо икал в платок и мечтал только о том, чтобы выйти на воздух. Дорого обошлись ему две ложки ученической похлебки, так лихо проглоченной в это злополучное утро. Сообщение Стурзы, казалось, принесло ему желанное освобождение.

— Братья! — крикнул он, как только сторож шепнул ему о приказе директора. — Справедливость восторжествовала! С добавкой получилась заминка, простое недоразумение. Но я не мог… — Хородничану икнул, — этого допустить. Я послал, я настаивал! Как так? Ведь нельзя же! Вот Аким — свидетель. Теперь все в порядке! В двенадцать часов добавка хлеба будет на столе. То есть порция! Идите себе на здоровье работать, а учитель ваш вас не оставит!

Одолеваемый икотой, он подошел к делегатам и, запросто обхватив их за плечи, потянул за собой:

— А мошенникам-поставщикам не пройдет даром эта история! Положитесь на меня. Я хорошенько проучу их… Ого! С сегодняшнего дня я сам буду присутствовать при развеске хлеба. Потому что… я все вытерплю… но за правду…

Хородничану побледнел. С исказившимся от подступившей тошноты лицом он отошел в сторону, поднося платок ко рту. Часть учеников во главе с Валентином Дудэу молча направились к выходу.

— Эй, товарищ! — вдруг окликнул преподавателя Бондок. — Мои ребята толковали тут про суп. Как же быть? — Преисполненный ответственности, он сунул руки за красный кушак, голос его звучал громко и требовательно. — Пустая баланда, понимаешь, вода и три фасолины! Нельзя же этак! Ребята, которые выбрали меня в комитет, мои ребята, говорят, что… — Капаклы вытащил правую руку из-за кушака и, приставив ладонь ребром к животу, сделал вид, что режет его. — Понятно?.. Кишки урчат, товарищ, животы у нас подвело, понятно?

— Да, ты хоть супом нажрался! — со злобой крикнул ему „маменькин сынок“ Дудэу. — Не успел усесться за стол, как всю миску вылакал! — Валентин быстро глянул на учителя, выражая взглядом готовность услужить ему. — Хорошо тебе теперь разглагольствовать… „Комитет“! Подумаешь, пуп земли!.. Гагауз[17] несчастный! А я хоть бы просфорой причастился сегодня. Только поднес ложку ко рту, как этот бродяга Урсэкие, журавль бездомный, плюнул мне в миску! И еще выругал меня вдобавок, почему, мол, я ему не пожелал вырасти побольше. Он, видишь ли, чихнул, оказывается. Типун ему на язык, на его поганый язык!.. А то лает да лает, спасения нет от него… Пропади он пропадом с этим вашим комитетом вместе!

Дудэу глубоко вдохнул воздух, словно набираясь ярости:

— Подумаешь! Его ребята! Штрафники! „Одна вода, три фасолины, понятно?“ — с досадой передразнил он Бондока. — А у меня даже просфоры…

— Уж ты-то не голодаешь! — вмешался в разговор кто-то из учеников. — Твоя мать тебе каждый день приносит что-нибудь, у нее есть где взять! А мы только эту пустую баланду с фасолью…

— Ох! — Выпученные глаза преподавателя истории мерили расстояние до дверей. „На воздух! на воздух!“ На полу, у дверей, был разлит тот же суп. Разбухшие, рыжие, как тараканы, расползались перед ним прокисшие фасолины. „Фасоль, фасоль! Вот прорвы ненасытные!..“

Продвигаясь вперед, Хородничану балансировал, словно канатоходец, оберегая свои ботинки от выплеснутого на пол варева. Тошнота душила его, подступала к горлу.

— Эй, товарищ! — снова окликнул его Бондок, разозленный тем, что преподаватель не отвечает на вопрос. — Как же будет с похлебкой? Ты же сказал… Ребята волнуются.

Но историк был уже за дверью.

В двенадцать часов ломтики утреннего хлеба, аккуратно разложенные, красовались уже на столах. А спустя несколько дней, оправившись после болезни, Хородничану потребовал от директора немедленного исключения из школы Владимира Колесникова: „Чтобы духу его тут не было!“

Фабиан даже не пожелал его слушать:

— Я согласен скорее выгнать Валентина Дудэу и еще пятерых таких, как он — дармоедов, которые берутся работать только завидя меня. А у этого русака стальные мышцы! Он дает мне продукцию. Школе нужна продукция! Мы выполняем министерские заказы!

Глянув на Хородничану, директор изобразил на лице соболезнование:

— Значит, лежал больной в постели, а? Истощение пищеварительного аппарата? Несварение желудка?.. — Не удержавшись, господин Фабиан разразился громким хохотом. — Слабит, господин преподаватель? Или, может быть, крепит? Ха-ха-ха! Пилюли надо! Английскую соль! Ха-ха-ха… — Каждое новое слово вызывало у него приступ смеха. — „Гибкость“, господин преподаватель, „такт“, „вкус“. Так, кажется, вы говорили? Ха-ха-ха! А вкус моего супа с фасолью превзошел все? Ха-ха-ха! Бедный политикан! „Мученик“, как было написано под тем рисунком! Ха-ха-ха!