Ваня закрыл глаза, но ему не спалось.

„Мать права. Столько молодежи вокруг, которой тяжко живется, а она еще не втянута в борьбу. Правильно нас в горкоме партии кроют — союз не стал массовой организацией. Слабо работаем… и на селе, и в городе, и среди интеллигенции… Буржуазия старается разъединить крестьян и горожан, интеллигенцию и рабочих… Раздробить силы. А надо объединить… И вот он, коммунист, посланный для работы с молодежью, оказался не в силах выполнить эту задачу. Нужно…“ В памяти Вани возникло лицо Виктора, вспомнилась сегодняшняя встреча, вспомнилось, как этот юноша просил послать его к рабочим.

„Он еще совсем зеленый, — думал Ваня, — представляет себе все только по книгам. Но это неплохой паренек. Нужно помочь движению учеников, да и ему самому. Говорил с ним сегодня резко, да что поделаешь! Меня тоже горком партии по головке не погладил. Нарушение конспирации. Чуть не записали выговор… В подполье не до нежностей. — Ваня беспокойно заворочался на лавке. — А разве конспиративно то, что я сейчас здесь, дома? Сейчас, когда провокаторы пользуются каждым промахом коммуниста, чтобы нанести удар партии?“

Ваня открыл глаза. Мать штопала носок, погруженная в глубокое раздумье.

— Мама, — сказал он тихонько, — я должен уйти еще до рассвета. Ты ведь понимаешь?

— Спи, спи, птенчик мой, — прошептала мать, заботливо подтыкая одеяло ему под бок.

Первые петухи еще не пропели, когда он опять открыл глаза. Мать дремала сидя. Возле нее лежали аккуратно сложенные носки, чистое белье и узелок с сухарями. Ваня тихонько оделся, подошел к матери, посмотрел на нее с нежностью и неслышно направился к двери. Когда он уже был на пороге, мать бросилась за ним.

— Сыночек, — шептала она торопливо, — узелок-то… И вот еще это возьми… — Мать сунула ему в руку что-то завернутое в бумажку.

По дороге на контрольное свидание товарищ Ваня развернул бумажку и при свете занимающейся зари увидел несколько леденцов.

После встречи с товарищем Ваней и последовавшего решения городского комитета комсомола об усилении работы среди учащихся Виктора окончательно закружило в водовороте разнообразных дел, Он не знал отдыха. Организация учащихся росла, нужно было поспевать всюду: формирование ячеек, выборы секретарей, установление связи. Организационный рост требовал новой расстановки людей, создания новых ячеек МОПРа и При-Пре-Про[16], налаживания ученической газеты и многого другого.

Виктор дорожил каждой минутой, измерял мысленно расстояния, чтобы быть пунктуальным, вовремя являлся на явки и на заседания. Ботинки его совсем стоптались. Косоворотка износилась, выгорела на солнце. По всему было видно, как мало следит он за собой, какая у него нехватка времени, как он поглощен работой. Он похудел и побледнел еще больше. Глаза лихорадочно горели.

— Да ты почти разут! — участливо воскликнула Анишора Цэрнэ, когда они вместе шли с массовки учениц женской ремесленной школы. — Тебе нужно купить обувь или, если еще можно, починить эти ботинки… И рубаху нужно тоже починить и непременно выстирать.

Не дождавшись ответа, Анишора, осененная какой-то мыслью, весело схватила Виктора за руку:

— Знаешь что? Приходи ко мне домой! Идем сейчас, немедленно! Я тебе выстираю рубаху, поглажу ее, а отец за это время починит ботинки. Хорошо?.. Он хоть и не сапожник, но мастер на все руки. Будет рад тебе помочь… Айда, идем!

И, довольная своим планом, Анишора чуть потянула Виктора за пояс:

— Пошли!

Вот… Снова он чувствует теплоту ее руки. Взгляд снова приковывает к себе корона ее шелковистых кос. А этот аромат не то душистого мыла, не то свежевыглаженного белья! Ее аромат…

Но Виктор усилием воли возвращает себя к действительности: „Мещанин ты! Опять, опять в тебе просыпается твое прошлое. Эх ты, маменькин сынок, баловень! Томления хочешь? Любовных переживаний? К черту! Комсомол доверил тебе боевой пост, тебе, „интеллигенту“! Об руку с тобой шагает сейчас девушка, твой товарищ по рабочему делу, борец — и ничего больше“.

Виктор останавливается, встряхивает кудрявым чубом.

— Времени нет… Который теперь час? — спрашивает он строго. — У меня, возможно, будет контрольное свидание. Затем нужно еще подыскать квартиру для ближайшего совещания. Она, собственно, уже есть, но на всякий случай пусть будет запасная…

Анишора смотрит на него разочарованно. А как же будет с рваными ботинками? И рубахой?

— Ничего, Анишора! Покончим вот сперва с буржуями, с фашистами. Народ возьмет власть в свои руки. Тогда… — Подавив волнение, он улыбается прекрасному будущему и бодро встряхивает головой: — Тогда…

А глаза, глаза его так и горят…

Образ Анишоры преследует его и после того, как они расстаются. Он видит ее добрые, доверчивые глаза, ощущает ее теплую руку. „Какая девушка! Сколько веры! — Виктора охватывает грусть. — Ласточка моя!.. Не нужно было оставлять ее так, посреди дороги“. Он задумывается: „А что сказал бы товарищ Ваня? Как бы он отнесся ко всему этому?“ Вспомнив секретаря, Виктор берет себя в руки.

Товарища Ваню подстерегают в последнее время на каждом перекрестке. В каждом новом арестованном, в каждом забастовщике полицейские видят его. С облавами и обысками рыщут по окраинам. Ночью переворачивают вверх дном все лачуги.

Товарищи рассказывают, что городской комитет партии не разрешает ему больше выходить на свидания. Ему даже поставили на вид, что он слишком подвергает себя опасности, не бережется.

Виктор видел секретаря. Была ночь, темнота… И он знает только, что товарищ Вапя — светловолосый. А слышать — слышал его хорошо. О вере в людей говорил ему товарищ Ваня, о работе в массах. Слово в слово помнит Виктор все. Товарищ Ваня окрестил его тогда „интеллигентствующим“. Эх, как все изменилось за последнее время! Несомненно, товарищ Ваня знает обо всем: новых комсомольцев столько-то, собираются вступить столько-то… А технический аппарат! А школьный финансовый сектор! А члены МОПРа! А сочувствующие!.. Виктор вспоминает без угрызений совести, как он просил товарища Ваню послать его к рабочим. Теперь организация учащихся насчитывает немало молодых революционеров — пролетариев в промасленных рубахах, с лицами, потемневшими от угольной копоти. Металлисты! Вот, например, ремесленная школа: крепость! Скоро она целиком будет красная. Недаром сказал ему товарищ Ваня: „С рабочими ты повстречаешься в борьбе“.

Виктор задумчиво замедляет шаги. Да, так сказал товарищ Ваня: „В борьбе“…

Ячейка коммунистической молодежи в мужской ремесленной школе переживала организационный период, период „цементирования“, как говорил Виктор. Был составлен список учеников, в самое ближайшее время принимаемых в организацию. Виктор предвидел пополнение списка и деревенскими парнями. Они хоть и были здесь в меньшинстве, но их обязательно нужно вовлечь в ячейку. О возможности привлечения ученика в организацию судили по его отношению к школьным порядкам. Этого особенно требовал Яков Доруца: „Нам не нужны манекены, ничем не проявившие себя и ничего не знающие! Ученик, который сегодня во всем подчиняется директору, — это рабочий, который завтра продастся хозяину. Подхалим!..“

Первым, на кого он обрушил свои гневные речи, был собственный его братишка — Федораш Доруца.

Из-за малого своего роста Федораш находился под постоянной угрозой перевода его из слесарной к жестянщикам, даже увольнения из школы. Ведь одним из условий приема в школу был высокий рост. От поступающего даже требовалась фотография, на которой будущий ученик снят стоящим возле стула! Поэтому маленький Доруца особенно усердствовал в работе, старательно выполняя все приказы начальства.

Старший брат припер его к стене:

— В нашей семье еще никогда никто не выслуживался перед начальством. Дед, отец, мать — все были честными рабочими…

— Вспомнил деда! — прервал его задетый Федораш. — Его добрым именем сыт не будешь. И отец не встанет из могилы выручать тебя из беды. Они при жизни не могли добиться, чтобы мы не пропадали с голоду. А о бедной маме ты бы лучше не говорил! Два взрослых сына, а все еще работает поденно на хозяина. В ее-то возрасте! За других борешься, а о ней совсем забыл. Работу забросил, попусту теряешь время на эту политику. Не сегодня-завтра выбросят из школы. Куда тогда пойдешь? Никто тебя и знать не захочет! Вернешься домой — больше некуда! Матери на шею сядешь, будешь вырывать у нее изо рта кусок… „В нашей семье не было подхалимов!“— передразнил он с негодованием, сам переходя в наступление. — Зато и не было у нас куска мамалыги в доме! Подумаешь, дедовская и прадедовская честь! За это тебе мороженой луковицы не дадут! Я о своем куске хлеба забочусь. Учусь ремеслу и думаю о завтрашнем дне. За все берусь: где чаевые получу от заказчика, где клещи припрячу для продажи, а то сбегаю на вокзал помочь какой-нибудь барыне. Сегодня копейка, завтра копейка… Эх, не будь я такого маленького роста!.. Так и знай: наперекор директору я ничего не стану делать…