Начались танцы. Жители Петропавловска не умели танцевать, как танцуют в Париже, и поэтому французам поплясать не пришлось. Но зато остальные гости плясали вволю. Они плясали только одну пляску — русскую, — и плясали до полуночи, к великому удовольствию французов, которым она очень понравилась. Потом стали просить камчадалов показать свои пляски. Те охотно согласились.

На другой день Бартоломей Лессепс, захватив письма Лаперуза, покинул экспедицию и отправился в дальний путь. Дорога с Камчатки в Петербург была самой длинной сухопутной дорогой в мире. Чтобы проскакать ее всю из конца в конец, нужно было потратить по крайней мере год. В Петербурге Лессепс должен был сесть на корабль и поехать во Францию.

Лессепс весело прощался со своими товарищами по путешествию. Море уже успело ему надоесть. Он радовался, что через год снова увидит блестящий петербургский двор Екатерины II.

— До свиданья! — весело говорил Лессепс, собираясь в дорогу. — Годика через два мы встретимся в Париже.

— Прощайте! — отвечали ему. — Кто знает, суждено ли нам когда-нибудь увидеться!

23 сентября подняли паруса, и корабли вышли в море. Скалы Камчатки растаяли вдали.

С Камчатки Лаперуз направился прямо на юг.

Экспедиции предстояло выполнить последнее поручение, данное ей морским министерством: исследовать берега Австралии. В Северном полушарии надвигалась зима, нужно было снова спешить в Южное, чтобы застать там лето.

Решено было пересечь Тихий океан с севера на юг по прямой линии, никуда не заходя, чтобы не терять времени. Шел уже третий год с тех пор, как наши путешественники покинули Францию. Моряки устали, стосковались по семьям, по родине. Матросы не были уже так веселы и усердны, как вначале. Офицеры надоели друг другу, начались ссоры, недовольство. А до конца путешествия оставалось еще по крайней мере два года: год уйдет на исследование берегов Австралии и год — на возвращение домой. Не мудрено, что Лаперуз спешил.

В ноябре фрегаты в третий раз пересекли экватор. Устроенные по этому случаю торжества и игры шли вяло, без оживления. Утомленным матросам не хотелось ни петь, ни плясать.

Утром 1 декабря к Лаперузу подошел судовой врач. Лицо у доктора было мрачное, озабоченное.

— Капитан, — сказал он, — восемь человек придется снять с работы. У них началась цинга.

Болезнь впервые посетила корабли. До сих пор за все время путешествия еще никто ничем не болел, кроме легкой простуды да насморка. Цинга — очень страшная болезнь. У человека пухнут десны, вываливаются зубы, отнимаются руки и ноги.

Больные не могли работать, и это сразу отразилось на всем экипаже. Уже в Америке после гибели двадцати одного моряка на кораблях ощущался недостаток рабочих рук. Теперь, с болезнью восьми матросов, на здоровых свалилось столько работы, что они с трудом с нею справлялись.

9 декабря рано утром заметили землю. Это был архипелаг Самоа — кучка зеленых, веселых островов, разбросанных среди синего океана.

Острова Самоа открыл в 1722 году голландский мореплаватель Якоб Роггевейн.

Спутники Лаперуза, два месяца не видавшие суши, с завистью глядели на островитян, которые валялись в траве, купались в прохладных ручьях под сенью исполинских кокосовых пальм.

— Остановимся здесь хоть на денек, — приставали к Лаперузу офицеры. — Надо дать команде отдохнуть. Может, и больным станет легче, если они побывают на твердой земле в такой здоровой и приятной местности.

Лаперуз спешил в Австралию и не хотел терять даже часа. Но офицеры так упрашивали его, что он согласился.

Решено было высадиться на остров Мануа, потому что на нем никогда еще не был ни один европеец. Кудрявые головы кокосовых пальм приветливо кивали утомленным морякам. Маленькие быстрые птички весело щебетали, кружась вокруг мачт.

Как всюду, навстречу фрегатам тотчас же понеслись лодки островитян. Жители Самоа — полинезийцы и очень похожи на таитян, гавайцев и новозеландцев. Завязалась торговля. Островитяне навезли бананов, ананасов, кокосовых орехов, свиней, кур, рыбы. Они смело влезали на палубу; ни у кого не было никакого оружия, даже дубин. В обмен на свои товары они требовали тряпок и бус — железо было им незнакомо, и они относились к нему равнодушно.

После обеда Лаперуз с отрядом человек в сорок отправился на берег. А де Лангль с географом Бернизе и десятью матросами поплыл на шлюпке вдоль острова, чтобы занести его берега на карту.

Лаперузу и его спутникам надоел пустынный океан. Раем показался им цветущий, плодородный, богатый остров. На берегу их встретила толпа веселой детворы.

— Пойдемте в глубь острова! — кричали офицеры. — Оттуда не видно надоевшего моря.

Лаперуз оставил шлюпку под охраной четырех матросов и пошел со своим отрядом по единственной улице деревушки. Деревушка эта ничем не отличалась от деревень Гавайских островов — такие же соломенные хатки, похожие на перевернутые корзины, такие же жирные свиньи. Жители тоже почти не отличались от гавайцев и показались французам еще более привлекательными.

В деревне оставались только женщины, дети и старики: все мужчины на лодках шныряли вокруг фрегатов, стараясь что-нибудь продать.

Островитяне поразили Лаперуза своим необыкновенным здоровьем. Но, увидев отвратительную язву на ноге одной девушки, Лаперуз понял, что этот чудесный край посещает проказа.

За деревней началась апельсиновая роща, полная сочных плодов и пестрых хохлатых попугаев. Длинными рядами росли банановые деревья, с которых свисали тяжелые гроздья бананов. Поразительно плодородие этой земли! Сотая часть этих бананов и апельсинов шла в пищу человеку, десятая часть — в пищу свиньям, а все остальное сгнивало и превращалось в чернозем.

Окруженные голой шумной толпой, французы дошли до подножия холма, поднимавшегося в середине острова, и повернули назад.

А четыре матроса, оставленные сторожить лодку, в это время изнывали от жары. Лодка стояла на самом солнцепеке, и тропическое солнце жгло без всякой жалости. Они поминутно поливали друг друга водой, но от этого нисколько не становилось легче. А между тем шагах в десяти от лодки росло большое тенистое дерево, под ветвями которого можно было укрыться от зноя. И матросы решили сторожить лодку поочередно: один будет сторожить, трое — лежать под деревом.

Тот, которому пришлось сторожить первому, уселся на носу лодки, глядя в сверкающее море. Жар и блеск утомили его. Он закрыл глаза. И вдруг за спиной он услышал шорох.

Обернувшись, он увидел огромного островитянина, который стоял посреди лодки, размахивая веслом. Один глаз его злобно блестел, другого глаза не было.

— Брось весло! — сказал сторож.

Но тот захохотал и пошел, шагая через скамейки, ему навстречу. Он замахнулся веслом над головой матроса. Матрос увернулся от удара, свистнул и кинулся на врага с кулаками. Начался кулачный бой.

Они вертелись в узком пространстве между двумя скамейками. Француз оказался неплохим бойцом, но островитянин был сильнее. Два голых мальчика, разинув рты, следили за побоищем.

Француз ослабевал.

Но ему на помощь неслись уже три товарища. Сильные руки обхватили буяна сзади. Он был мигом поднят на воздух. Моряки раскачали его и швырнули в воду.

Вернувшись на «Компас» с прогулки, Лаперуз застал у себя в каюте капитана де Лангля.

— Ну, как вы проехались, де Лангль? — спросил Лаперуз.

— Превосходно, — ответил де Лангль, весело улыбаясь. — Остров объехать кругом нам не удалось, он слишком велик, но зато мы открыли очаровательную маленькую бухточку, в которую впадает быстрая речонка. Эта бухта вон там, за тем мысом. Вода в речке отличная, известковая, гораздо вкуснее той, которую мы набрали на Камчатке. Нашу воду пить нельзя — она протухла в трюме и пахнет болотом. Нам не мешает сделать новый запас воды.