В доме Сосукэ только одна мотальщица — его далеко не молодая жена. Работает она, не разгибая спины, с утра до вечера и с годами становится все более молчаливой.

У Сосукэ три сына. Каждый ткет пояса на высоком ткацком станке такабата.

Владелец мастерской с тремя станками считается зажиточным, но есть мастерские с одним станком, есть ткачи, которым приходится брать станок в аренду.

Выдающееся мастерство Хидэо, в котором он, как признался Сосукэ, превзошел отца, было известно и мануфактурщикам, и оптовым торговцам.

— Хидэо, эй, Хидэо! — крикнул Сосукэ, но тот, видимо, не слышал.

В отличие от машинных станков ручные изготовлены из дерева и не создают сильного шума, но станок Хидэо был самым дальним, и юноша, сосредоточенно ткавший двусторонний пояс — работа особой сложности, — не услышал отца.

— Мать, позови-ка Хидэо, — обратился Сосукэ к жене.

— Иду. — Она смела с колен обрывки ниток и, постукивая кулаками по пояснице, направилась по коридору с земляным полом к станку, за которым работал сын.

Хидэо остановил бёрдо и поглядел в сторону Такитиро, но поднялся не сразу, — должно быть, устал. Увидев гостя, он не решился даже потянуться, чтобы расправить затекшую спину, лишь вытер лицо и, приблизившись к Такитиро, хмуро промолвил:

— Добро пожаловать в нашу грязную лачугу. — Он весь еще был там, в работе.

— Господин Сада изготовил эскиз и просит выткать по нему пояс, — сказал отец.

— Вот как? — равнодушно отозвался Хидэо.

— Это — особый пояс, и думаю, лучше бы взяться за него тебе.

— Наверное, для барышни, для госпожи Тиэко? — Хидэо впервые поглядел на Саду.

— Он сегодня с раннего утра за станком, должно быть, устал, — извиняющимся тоном сказал Сосукэ, пытаясь сгладить нелюбезность сына.

Хидэо молчал.

— Если не вкладывать душу, хорошей вещи не сделаешь, — ответил Такитиро, давая понять, что не сердится.

— Ничего особенного, обыкновенный двусторонний пояс, а вот не дает покоя… Прошу прощения, что не приветствовал вас как подобает. — Хидэо слегка поклонился.

Такитиро кивнул:

— Чего уж там, настоящий мастер иначе не может.

— Когда приходится ткать заурядную вещь, работать вдвойне тяжко. — Юноша опустил голову.

— Учти, Хидэо, господин Сада принес необычный рисунок. Он уединился в женском монастыре в Саге и долго работал над ним. Это не на продажу, — строго сказал отец.

— Вот как? Значит, в Саге…

— Постарайся выткать как можно лучше.

— Слушаюсь.

Равнодушие Хидэо умерило радостное возбуждение, с каким Такитиро вошел в мастерскую Отомо. Он развернул эскиз и положил перед Хидэо.

— …

— Не нравится? — робко спросил Такитиро.

— …

— Хидэо, — воскликнул Сосукэ, не выдержав упорного молчания сына, — отвечай, когда спрашивают. Ты ведешь себя неприлично.

— Я ткач, — произнес наконец юноша, не поднимая головы, — и мне нужно время, чтобы изучить рисунок господина Сада. Работа необычная, кое-как ее делать нельзя — ведь это пояс для госпожи Тиэко.

— Вот и я о том же толкую, — закивал Сосукэ. Его удивляло странное поведение сына.

— Значит, тебе не нравится? — на этот раз вопрос Такитиро прозвучал резко.

— Замечательный рисунок, — спокойно возразил Хидэо. — Разве я сказал, что он мне не нравится?

— На словах — нет, но в душе… Вижу по твоим глазам.

— Что вы видите?

— Что вижу?! — Такитиро резко встал и влепил Хидэо пощечину. Юноша не попытался даже уклониться.

— Бейте сколько угодно. Я и в мыслях не имел, что ваш рисунок плох, — оживился Хидэо. Должно быть, пощечина смахнула безразличие с его лица. — Нижайше прошу прощения, господин Сада. — Хидэо склонился в поклоне, коснувшись ладонями пола. Он даже не решился прикрыть рукой пылавшую от удара щеку.

— …

— Вижу — вы рассердились, но все же осмелюсь просить: дозвольте мне выткать этот пояс.

— Для того и пришел сюда, — буркнул Такитиро, стараясь успокоиться. — Ты уж извини меня, старика. Я поступил нехорошо. Так ударил, что рука болит…

— Возьмите мою. У ткачей рука крепкая, кожа толстая. Оба рассмеялись.

Но в глубине души Такитиро еще чувствовал смущение.

— Давно не поднимал ни на кого руки, не припомню даже когда… Ну, прости меня — и забудем об этом. Лучше скажи мне, Хидэо: почему у тебя было такое странное лицо, когда ты разглядывал мой рисунок? Правду скажи!

— Хорошо. — Хидэо снова нахмурился. — Я ведь еще молод и неопытен, и мне, мастеровому, трудно высказать что-то определенное. Вы ведь изволили сказать, что изготовили этот эскиз, уединившись в монастыре?

— Да. И собираюсь сегодня же обратно. Пожалуй, еще с полмесяца там пробуду…

— Вам не следует туда возвращаться, — решительно сказал Хидэо. — Отправляйтесь-ка лучше домой.

— Дома мне неспокойно, не могу собраться с мыслями.

— Меня поразили нарядность, яркость и новизна рисунка. Я просто восхищен: как вам, господин Сада, удалось создать такой эскиз? Но когда начинаешь внимательно его разглядывать…

— …

— …вроде бы он интересный, оригинальный, но… в нем нет гармонии, душевной теплоты. От рисунка веет беспокойством, какой-то болезненностью.

Такитиро побледнел, его трясущиеся губы не могли произнести ни единого слова.

— Сдается мне, в этом уединенном храме обитают лисы-оборотни и барсуки, и они-то водили вашей рукой…

— Та-ак. — Такитиро потянул к себе рисунок, впился в него глазами. — Недурно сказано. Хоть и молод, но мудр… Спасибо тебе… еще раз все хорошенько обдумаю и попытаюсь сделать новый эскиз. — Такитиро торопливо свернул рисунок в трубку и сунул за пазуху.

— Зачем же! Рисунок превосходный, а когда я вытку пояс, краски и цветные нити придадут ему иной вид.

— Благодарю тебя, Хидэо. Значит, ты хочешь выткать пояс, вложив в него свое чувство к нашей дочери, и тем самым придашь теплоту этому безжизненному эскизу, — сказал Такитиро и, поспешно простившись, покинул мастерскую.

Он сразу увидел маленькую речушку — типичную для Киото. И трава прибрежная — на старинный лад — клонится к воде. А белая стена над берегом? Не стена ли это дома Отомо?

Такитиро сунул руку за пазуху, смял эскиз и кинул его в речку.

— Не желаешь ли вместе с дочерью поехать в Омуро полюбоваться цветами?

Телефонный звонок Такитиро застал Сигэ врасплох. Что-то она не припомнит, чтобы муж приглашал ее раньше любоваться цветами.

— Тиэко, Тиэко! — закричала она, словно взывая к дочери о помощи. — Отец звонит — подойди к телефону…

Вбежала Тиэко и, положив руку на плечо матери, взяла телефонную трубку.

— Хорошо, приедем вместе с матушкой… Да, будем ждать в чайном павильоне перед храмом Ниннадзи… Нет-нет, не опоздаем…

Тиэко опустила трубку, взглянула на мать и рассмеялась:

— Отчего это вы переполошились, матушка? Нас всего лишь пригласили полюбоваться цветами.

— Странно, вдруг даже обо мне вспомнил!

— В Омуро теперь вишни в самом цвету… — уговаривала Тиэко все еще колебавшуюся мать.

Вишни в Омуро называются «луна на рассвете» и цветут позднее других в старой столице — не для того ли, чтобы Киото подольше не расставался с цветами?

Они прошли ворота Ниннадзи. Вишневая роща по левую руку цвела особенно буйно.

Но Такитиро, поглядев в ту сторону, сказал:

— Нет, я не в силах на это смотреть.

На дорожках в роще были выставлены широкие скамьи, на которых пришедшие сюда ели, пили и громко распевали песни. Кое-где пожилые крестьянки весело отплясывали, а захмелевшие мужчины разлеглись на скамьях и громко храпели; некоторые лежали на земле: должно быть, во сне свалились со скамеек.

— Что творится-то! — сокрушенно покачал головой Такитиро и пошел прочь. Сигэ и Тиэко последовали за ним, хотя издавна привыкли любоваться цветами вишни в Омуро.

В глубине рощи к небу поднимался дымок — там жгли мусор, оставленный любителями цветущих вишен.

— Пойдем куда-нибудь, где потише, а, Сигэ? — предложил Такитиро.