Солдат вернул Ентцу удостоверение с таким видом, с каким отдают пустую, ничего не значащую бумажку.

— Он не понимает по-немецки, — проговорил Хиндемит. — Точно так же и ты не смог бы прочесть русский документ, если бы тебе его дали. Мы сейчас по отношению друг к другу похожи на безграмотных.

Тогда Ентц подал часовому свое удостоверение личности с фотографией.

Часовой долго сравнивал фотографию с оригиналом. На это ушло несколько секунд. И вдруг русский увидел печать со свастикой: вмиг его лицо покраснело, он разорвал удостоверение на мелкие клочки и бросил их через шлагбаум. Повернувшись к остальным солдатам, которые стояли в отдалении, он громко крикнул:

— Фашист!

Ентц энергично замахал рукой, пытаясь объяснить, что никакой он не фашист.

«Ентц — не Раубольд, — думал в это время о бургомистре Хиндемит. — Раубольд, тот не выдержал бы и в сердцах крикнул: «Сам ты фашист!» Но Раубольд каким-нибудь образом да объяснил бы русским, чего именно мы хотим. А Ентц слишком вежлив и деликатен…»

Хлопая ладонью по шлагбауму, Ентц быстро-быстро говорил:

— Товарищи, мы так ждали этого дня! Так ждали! Мы верили в то, что он рано или поздно придет! Мы ждали вашего прихода! И вот вы здесь, почти совсем рядом с нашим городом, в котором вас еще нет. Сейчас между вами и нами нет разницы. Мы хотим поговорить с вами! Мы хотим высказать вам свою благодарность за все, но со своей стороны ждем от вас, по крайней мере, внимания!

Часовой, выслушав эту горячую речь, ничего не понял. Он склонил голову набок, сощурил глаза, посмотрел на солнце и, поправив обеими руками автомат на груди, медленно спросил:

— Никс фашист?

Ентц замотал головой.

Из группы солдат кто-то выкрикнул несколько слов, но ни Ентц, ни Хиндемит их не поняли. Часовой в ответ крикнул одно слово: «Давай!»

Спустя несколько минут русский солдат привел к шлагбауму женщину, невысокого роста и тонкую, как былинка. На ней были военная форма и миниатюрные сапожки.

— Куда вы хотите проехать? — спросила их женщина на немецком языке и, прежде чем Ентц успел ответить, добавила:

— Сюда вас не пропустят.

Ентц вежливо поклонился переводчице и сказал:

— Я первый антифашистский бургомистр города Вальденберга. Мы подняли восстание и победили. Мы установили в нашем городе антифашистскую власть, вооружили рабочих. Сейчас мы нуждаемся в советах и помощи, поэтому и хотели бы поговорить с каким-нибудь офицером Советской Армии.

Женщина долго переводила русским то, что сказал ей Ентц, и Ентцу вдруг стало как-то не по себе. Он просто испугался: ведь восстание, которое они организовали, было, по сути дела, еще не завершено.

— Солдаты проводят вас в русскую комендатуру, — объяснила Ентцу переводчица. — Без разрешения русского коменданта вы не имеете права ездить, куда хотите.

Часовой поднял шлагбаум. Хиндемит сел за руль, двое русских солдат с трудом уместились на заднем сиденье крохотного автомобиля мясника, положив автоматы себе на колени. Машина проехала незримую линию, которая являлась теперь границей и которой не было каких-нибудь пять суток назад. Вот так все и случилось, и не было никаких объятий, о которых мечтал Ентц.

Хиндемит ехал небыстро, так как его никто не торопил, да он и без того понял, что спешкой сейчас ничего не добьешься. Время от времени он поглядывал в окошко и удивлялся; казалось, они ехали по совершенно чужой земле: на полях виднелись фигурки крестьян, сажающих картофель. Весна в этом году была поздней, и поэтому к посеву приступили позже обычного.

«Интересно, кто дал им посевной картофель? — думал водитель. — В Вальденберге никто ничего не сажает, да и самих крестьян нигде не видно. А антифашистские органы власти еще не отдали соответствующего распоряжения на проведение посевной кампании».

На одной стороне рыночной площади Вальденберга находилось три больших магазина, где до войны можно было приобрести все, в чем нуждались жители города; на другой стороне площади располагались маленькие неказистые лавочки, в которых торговали табачными изделиями. Теперь все это было наглухо закрыто, а хозяева, казалось, исчезли навсегда. С двух других сторон на площадь выходили последние дома улиц, вливающихся в нее. В самом центре площади возвышался фонтан со статуей обнаженной женщины, державшей в руках сосуд, из которого с незапамятных времен не вытекло ни капли воды.

Поговаривали, что именно на этой площади и состоится общегородской митинг, на котором коммунист Георг Хайнике скажет речь. Однако говорили и другое: якобы приехавшие в город американцы арестовали всех коммунистов и антифашистов, так как вся их деятельность была, мол, незаконной.

— Стоило ли прогонять доктора Рюсселя?.. — с сожалением спрашивали единомышленники старого бургомистра.

— В свое время мы даже кайзера скинули! — высказывались другие.

— Что кайзер? Он войну начал, а доктор Рюссель никакой войны не начинал и не вел. Вам что, при нем плохо жилось? — не успокаивались сторонники старого бургомистра.

— Ваш бургомистр был далеко не ангел!

— Но бургомистр…

— А вам не приходилось сидеть в тюремной камере? Знаете вы, что там бывает? Стены толстые, сквозь них ничего не слышно.

— Да чего разговаривать? Болтовня тут не поможет. Меня интересует, что произойдет завтра. Меня интересуют деньги, потому что надо содержать семью.

И о чем только не говорили люди на улицах! Они собирались группами и по двое, и по трое. Одни разговаривали тихо, другие — довольно громко.

— Когда-нибудь и тебе придется пережить то, что пережили мы.

— Что прошло, то прошло.

— Мы сами должны о себе побеспокоиться.

— Ну ладно, пошли-ка на рыночную площадь!

Люди случайно встречались друг с другом и задавали вопросы, которые их интересовали. Дома не усидели даже женщины, они пришли на площадь с детьми. Одни шли сюда, чтобы посмотреть на других, другие — чтобы показать себя: уж слишком долго они не выходили на свет.

На улице, где жил Хайнике, люди тоже собирались группами. Их голоса доносились и до комнаты, в которой под наблюдением Лиссы лежал на своем диване Георг Хайнике. Лисса несколько раз выглядывала в окошко и встречалась со взглядами людей, которые в свою очередь с любопытством смотрели на окна.

Лисса осторожно разбудила Георга. Не открывая глаз, он спросил:

— Они все еще стоят под окнами?

— Да.

Георг прислушался к голосам, которые доносились с улицы.

— Кто там?

— Люди, очень много людей.

— Хорошо, — проговорил он.

— Я думаю, они говорят о нас.

— Почему?

— Не знаю, но вид у них не очень дружелюбный.

— Вот как? — спросил Георг и сам же пояснил: — Хорошо, что они вышли на улицы. Это значит, что они уже ничего не боятся. Неизвестность, в которой они жили до сих пор, канула в прошлое. Время идет вперед! Через каких-нибудь несколько дней станет ясно…

— Что станет ясно? — спросила Лисса.

— Что мы победили.

Она встала и подошла к окну.

— Почему вы остались в городе? — спросил Георг у Лиссы.

— Не знаю, — ответила она тихо и отошла от окна.

— Без причины ничего не делается.

— Люди тянутся к центру города.

— У них есть вопросы к нам…

— Но кто им на них ответит? — спросила Лисса.

— Кто вас ко мне послал? — в свою очередь спросил Георг.

— Люди идут в город безо всякого принуждения.

— Но ведь они меня совсем не знают.

Лисса повернулась к Георгу и взглянула на него своими темными большими глазами.

— И я вас, Хайнике, совсем не знаю.

Георг привстал, опершись на подлокотники.

Лисса не отошла от окна, хотя ей хотелось подойти к Георгу и упросить его не вставать из коляски, так как он еще мало отдохнул. Если бы она поднесла Георгу к глазам зеркало, он бы ужаснулся, увидев себя.

Хайнике, словно отгадав ее мысли, рассмеялся. Он встал, чувствуя, что боль в ногах утихла, голова почти не кружится.