Мысли, которые одолевали патера Пляйша во время поездки в американском джипе, никак не укладывались в хоть сколько-нибудь стройную систему. Машину то и дело подбрасывало на ухабах, в рот и нос лезла густая дорожная пыль. Уж лучше бы его оставили в покое и никуда не везли. Однако американцы на этот счет были иного мнения. Их бесцеремонность и грубость действовали патеру на нервы. Они даже вида не подали, что рады встретиться с таким послом с другой стороны. Патер поставил себе цель найти союзников, единомышленников. Он, молившийся за торжество здравого смысла, он, отрицавший применение насилия, сам толкал людей на насилие. Но теперь уже поздно. Путь, который он выбрал, нужно пройти до конца.

Машина приближалась к городу, лежавшему на берегу реки. Проехали по пыльной дороге, по обе стороны которой возвышались горы выработанной породы. По всему чувствовалось, что шахты уже действуют. Этот город остался неохваченным восстанием, здесь никто не знал, какие события произошли в нескольких десятках километров отсюда.

Водителем джипа был молодой парень. Он вел машину молча и так лихо, что порой патер с испугом думал, не специально ли водителю дан приказ напугать патера. Водитель часто оборачивался и смеялся, глядя на священника. Его забавляло бледное испуганное лицо пассажира.

По городу бродили американские солдаты, глазевшие на витрины магазинов. Военные машины носились по улицам.

Водитель резко затормозил перед зданием ратуши.

Священник вылез из машины. Его молча провели в здание, в комнату, где вдоль стен стояли деревянные скамейки. Прошло более получаса, прежде чем его провели в другую комнату.

Патер осмотрелся: стены облицованы деревом выше человеческого роста, на окнах темные занавеси, чуть-чуть раздвинутые, посреди большой стол, покрытый зеленым сукном, на стенах — картины, писанные маслом, с потолка свисает громадная люстра с хрустальными подвесками. Увидев священника, находящиеся в комнате два офицера встали.

Патер слегка поклонился им. Один из офицеров жестом руки предложил ему сесть. Патер степенно опустился на предложенный ему стул.

Один из офицеров сел. Другой офицер, внимательно взглянув на священника, вышел из комнаты.

— Моя фамилия Брохви, мне поручено допросить вас, — сказал священнику американец.

Пляйш поднял одну бровь и закусил губу.

— Пожалуйста, что вы хотите мне рассказать?

Пляйш кашлянул, полез рукой в карман, однако листка с написанным текстом не вынул.

— Я перешел к вам добровольно, — начал он. — Если вы этого не знаете, то вы плохо информированы. Я не преступник, и вы не можете меня допрашивать! — Священник встал, оперся обеими руками о стол и, подавшись туловищем вперед, уставился на офицера.

— Я не преступник! — громко повторил он.

— Садитесь, господин патер!

Пляйш повиновался. Опустив голову, он сел. Патер совершенно иначе представлял себе встречу с американцами. Он надеялся, что его примут дружелюбно и вежливо, ждал, что ему скажут спасибо за его миссию доброй воли.

Неужели они не имеют ни малейшего представления о том, что делается в Вальденберге, из которого он только что вырвался?

На ум патеру приходили резкие, злые слова, которые он хотел сказать американцам, хотя на самом деле ни одно из этих слов так и не сорвалось с его губ.

— У меня мало времени, — заметил недружелюбно офицер.

— Времени мало не только у вас, — вырвалось у Пляйша. — В Вальденберге произошло восстание! — Эти слова он произнес так громко, будто находился на церковной кафедре и хотел своим голосом подействовать на прихожан. Он вскочил, осмотрелся и, встретившись с сочувствующим взглядом офицера, добавил: — На город опустилась черная ночь, сменившая темноту нацизма!

— Прошу вас, патер, садитесь!

Священник снова опустился на стул. Он чувствовал себя одиноким и беспомощным. Ему хотелось выпить воды. Еще лучше было бы встать и уйти отсюда, ничего не сказав, но он боялся, что не дойдет до двери и упадет, так сильно кружилась у него голова.

Очутившись перед шлагбаумом, возле которого стояли советские солдаты, Ентц заерзал на сиденье. Он и не предполагал, что части Советской Армии находятся так близко от его родного города, но еще больше его поразило то, что русские даже установили шлагбаумы, которые охранялись часовыми.

— Как ты думаешь, что будут делать русские, если ты остановишь машину, а я вылезу из нее и поздороваюсь с ними? — спросил Ентц у Хиндемита.

— Я думаю, что они бросятся нам на шею: очень уж они любят всех немцев и испытывают к ним чувство глубокой благодарности за ту войну, которую мы им навязали, и за то, что мы были у них в Киеве, — съязвил шофер.

— Ты был в Киеве?

— Нет.

— Я тоже не был там, так что немцы немцам рознь.

— Я дошел бы и до Киева, если бы меня не прошили еще в Польше. А как ты думаешь, в качестве какого немца я прошел бы по улицам Киева, хорошего или плохого?

— Ты полагаешь, они не чувствуют, как хорошо мы к ним относимся?

— Нет, не чувствуют.

— Ведь у нас на машине красный флаг, это должно им кое о чем сказать.

Они подъехали к шлагбауму. Часовой, увидев чужую машину, поднял автомат к груди, но в машину не целился. Не успела машина остановиться, как из леска выбежали солдаты, человек десять, и мигом окружили их.

— Ну вот, видишь, — вырвалось у Хиндемита, — нас только двое, а их целая армия… Ничего мы вам не сделаем, мы только хотели посмотреть…

Он медленно вылез из машины и энергично захлопнул дверцу.

До шлагбаума оставалось шагов десять. Ентц и Хиндемит медленно шли рядом. С каждым шагом нервное напряжение росло. Они позабыли слова, которые намеревались сказать русским солдатам.

Можно было думать, что русские поднимут шлагбаум, чтобы пропустить их, можно было надеяться, что их примут как союзников по борьбе, но ничего такого не произошло. Вместо этого один из русских добродушно и даже с усмешкой спросил у них:

— Ну, куда вам?

— Я ничего не понял, что он спросил и почему ему так весело, — буркнул Хиндемит.

— Мы приехали, — сказал Ентц, обращаясь скорее к Хиндемиту, чем к русским солдатам. И тут же добавил: — Вести с ними переговоры нет смысла. Они нам ничем помочь не могут. Лучше просить встречи с их генералом.

— Мы приехали к вам, — громко по-немецки проговорил Хиндемит.

Однако русский часовой не понял их и еще раз повторил свой вопрос, только на сей раз уже не так дружелюбно.

Хиндемит замахал руками, показывая, что они приехали к русским, затем повернулся к Ентцу и сказал:

— Смешно, очень смешно! Если в городе рассказать, что русские не пропустили коммуниста-бургомистра через свой шлагбаум потому, что никто не мог нас понять, весь город будет над нами смеяться, а твоя репутация как бургомистра пропадет навсегда!

Ентц в этот момент думал не о своем авторитете, а только о том, как объяснить советским солдатам цель своего приезда. Он подумал: если словами тут ничего не объяснишь, может, стоит прибегнуть к небольшой хитрости. Стыдного в этом ничего нет. Позже можно будет признаться, что у него не было другого выхода. Можно будет сказать: «Вы не поняли, что мы ваши друзья. Вы проявили по отношению к нам явное недоверие, а я никак не мог показать вам свое дружелюбие». Но Ентц не знал, к какой именно хитрости он должен прибегнуть, чтобы его поняли.

Он полез в карман и вытащил оттуда свое удостоверение бургомистра, раскрыл его и протянул русскому часовому. Их руки чуть не соприкоснулись, а взгляды скрестились. Нельзя было сказать, что это были дружелюбные взгляды.

Ентц держал удостоверение в руках, а русский не собирался брать его. Они все еще мерили друг друга взглядами, но разве можно по одному взгляду понять, чего именно хочет человек?

Потом русский взял удостоверение в руки и начал читать, однако по выражению его лица было видно, что он ничего не понимает. Русский особенно внимательно рассматривал подпись доктора Каддига, но что она могла сказать ему?