Таллер подхватил на руки Элизабет Шернер и, повернувшись к Херфурту, пояснил:

— Мы смываемся, а то здесь так упьешься, что и кровати не найдешь.

Таллер подмигнул женщине, что вызвало у Херфурта некоторое подозрение, и, все так же держа ее на руках, вышел из комнаты. За дверью опустил ее. Она шла впереди. Молча вошли в небольшую каморку, где обычно спал ее отец, который все еще не вернулся из Вальденберга. Элизабет уже все подготовила — брюки, пиджак, рубашку, носки, ботинки, носовой платок и кусок хлеба на дорогу.

Таллер быстро переодевался. Элизабет, стоя у окна, не спускала с него глаз. В это время в кухне некоторые солдаты уже завалились спать прямо на полу. Остальные продолжали пьянствовать. «Брось раздумья, все равно нет смысла, все мы в долгах, из которых не вылезем…» — раздавалось из граммофонной трубы.

Херфурт застывшим взглядом смотрел прямо перед собой и пил. Он уже наполовину опорожнил вторую бутылку и держал ее в руке так, будто намеревался тоже запустить в окно. «А банкротство все равно неминуемо», — неслось с пластинки.

Унтер-офицер Херфурт запустил бутылкой в граммофон. Все смолкло. Солдаты сразу протрезвели. За шесть лет войны у них уже выработалась способность мгновенно приспосабливаться к любой новой обстановке. И вот сейчас, находясь в хмелю, они сразу же среагировали на удар по граммофону, хотя и не осмелились поднять руку на Херфурта. А он, стоя у двери, разрядил свой пистолет, сделав несколько пробоин в корпусе граммофона и раздробив граммофонную пластинку. Херфурт тоже не решался поднять глаза на солдат. Он провел ладонью по лбу. В голову навязчиво лезли дурные мысли: «Уже поздно. С солдатами сейчас уже не сварить каши. Ведь такими пьяными они никогда еще не были. Сейчас они уже не боятся войны, так как знают, что она кончилась. Страх заставлял их повиноваться! А сейчас их не обуздать. Слишком поздно! Слишком надолго застряли они здесь, под этой крышей. Их надо выгнать на улицу. Придумать для них что-то такое, что могло бы лишить их рассудка. Одним шнапсом этого не добьешься».

Херфурт закрыл глаза и прислонился к двери. Все молчали. Впервые он почувствовал себя неловко. Он уже не верил больше своим солдатам и опасался, как бы они не ополчились против него. А что, собственно, могло означать подмигивание Таллера? Сейчас Таллер с этой бабой. Херфурт был зол на него. Он считал Таллера лучшим человеком в отряде, а теперь ему хотелось его припугнуть. Но чем?..

Нервы Таллера были напряжены до предела. Реально зримой для него была лишь Элизабет Шернер, хотя в своем воображении он видел уже свой портовый городок. Таллер подумал: а что стало бы с его городком, если б в нем начала бесчинствовать пьяная банда Херфурта? Конечно, он запретил бы им ступать своими сапожищами на его набережные. Порт принадлежал ему, и только ему. И все-таки Таллеру мерещилось, как по его городу расхаживают солдаты. Вот они идут мимо кабачка. Вот вошли в порт, гремя сапогами по булыжной мостовой.

Но вот шагов уже не слышно. Доносятся лишь пьяные голоса из кухни. Неожиданно скрипнула половица под ногами Элизабет, Таллер вздрогнул и прошептал женщине:

— Все пьянствуют. Я знаю их. Они не остановятся. Но скоро их развезет, и они будут спать. Крепко и без снов. А я буду добираться домой.

— А где твой дом?

Таллер задумался. Он не знал, что ответить. Не знал, как описать свой городок. Стерлись в памяти знакомые очертания гавани, пароходов, башен, переулков. Единственное, что он хорошо помнил, это портовый кабачок. Он даже представил себя сидящим за столиком. Несколько поодаль за прилавком стоит хозяин. В кабачке пахнет сыростью и пивом. Сидя за столом, он потягивает крепкую сивуху, от которой так здорово когда-то захмелел…

Тусклый свет электрической лампочки едва освещал их лица. Они впервые так близко видели друг друга. Элизабет была настроена не так враждебно, как раньше, но она тем не менее не произнесла ни одного подбадривающего слова, ни разу ему не улыбнулась.

— Скажите хоть что-нибудь! — обратился к ней Таллер.

— Вы тоже виноваты.

Это злило его. На лбу появилась глубокая морщина. Руки его дрожали. Даже тусклый свет из-под темно-желтого абажура слепил его. Он боялся, как бы не пришли сюда солдаты и не подняли бы его на смех. Он не смог бы объяснить, почему оказался в столь необычном платье.

— Идите, — посоветовала ему Элизабет.

Он на ощупь стал спускаться по ступенькам, которые скрипели при каждом его шаге. Входная дверь была открыта. Возле двери, прислонясь к стене, стоял Херфурт. Пройти мимо него незамеченным было нельзя. Таллер тяжело дышал и опасался, как бы Херфурт не услышал его дыхания. Таллер медленно повернул назад в надежде найти какой-нибудь другой выход, но его не было. Несколько минут стоял в нерешительности в темном коридоре. Со лба обильно тек пот. В какой-то момент Таллер уже хотел было подойти к Херфурту и попрощаться с ним. Может, от такой неожиданности Херфурт протянет ему руку и пожелает счастливого пути? Но возможно и другое: Херфурт будет страшно орать, поднимет на ноги всю свою пьяную банду. А солдаты в пьяном угаре, а также в злобе оттого, что не дали им поспать, могут…

Таллер осторожно поднялся наверх. Дверь каморки, где он переодевался, была приоткрыта. Через дверную щель просачивался свет. У Таллера учащенно забилось сердце. Пронзила острая боль под шейным позвонком. Эта проклятая боль выводила его из равновесия, мешала трезво мыслить. Он немного отдышался, но успокоиться не смог. Ему хотелось сейчас вернуться к Элизабет Шернер и признаться: «Не могу. Это не по мне. Я слишком труслив. Я струсил почти у самой цели. Если ты знаешь, что такое геройство, ты поймешь и обратное. Пойми, пожалуйста, меня».

Таллер продолжал стоять у окна. Ночь была тихой. На какое-то мгновение ветерок совсем стих, но вот он вновь подул с новой силой со стороны леса. По нему плыли низкие свинцовые тучи. Таллер забрался на подоконник и спрыгнул вниз. Несколько секунд лежал, не двигаясь, прислушивался. Ветер с шумом захлопнул окно и опять открыл его. Потом вновь захлопнул. Он будто отыгрывался на невинном окошке. Однако это привлекло внимание Херфурта, который стоял у двери.

Херфурт вошел в дом, поднялся наверх, подошел к открытому окну, посмотрел вниз. Никого не видно.

А Таллер лежал в траве под окном. Прыгая, он повредил левую ногу. Осторожно пошевелил ею. Боль усилилась, но идти все же можно. Таллер глубоко вздохнул, как перед прыжком в воду, и рванул. До опушки леса было примерно шестьдесят метров. Это же сущий пустяк! И тогда он скроется в спасительной для него чаще леса. Черная стена леса, казавшаяся чернее самой темной ночи, становилась все ближе и ближе.

И вдруг он услышал из окна окрик Херфурта:

— Стой! Остановись!

Таллер продолжал бежать.

Очередь из автомата трассирующими Таллера не задела. Взвилась ввысь осветительная ракета. Над просекой загорелся белый фейерверк. Яркий свет заставил Таллера прильнуть к земле. Тяжело дыша, он лежал совсем рядом с лесом, вцепившись руками в сырую траву. Медленно спускались на землю огни осветительной ракеты. Ветер стих. Услышав голос унтер-офицера Херфурта, который подавал команды своим пьяным солдатам, Таллер хотел вскочить и бежать. Однако было слишком поздно. Он продолжал лежать и тогда, когда рядом появился Херфурт.

— Жаль, Таллер, очень жаль, — сказал унтер-офицер. — А ведь ты был неплохим парнем.

Кальмус оказался человеком полезным. Он искусно провел своих людей по дорогам, которые нередко проходили недалеко от линии фронта. Однажды беженцы попали в село, занятое советскими танками. Беглецы проделали немалый путь — километров четыреста.

Колонна беженцев со своими повозками и лошадьми преградила путь танкам. Помимо своей воли беженцы превратились в живую баррикаду.

Позже сами беженцы вспоминали с улыбкой об этой первой и пока единственной встрече с русскими солдатами, дивились своей неловкости, с какой они пытались свести лошадей с дороги, восхищались энергией русских солдат.