Директор типографии встретил его вопросом:

— Вы новый бургомистр города?

— Да.

— Я вас знаю! Вот вы и объясните мне сейчас, что будет с моим сыном, который еще не вернулся с фронта? Он — фельдфебель. Что вы с ним сделаете, когда он появится в городе?

— Ничего не сделаем.

— Вы — коммунист? Что будет с моей типографией, если вы останетесь на посту бургомистра?

— Пока я этого не знаю. Возможно, вам придется выпускать газету. Фамилия моя Ентц.

— Я слышал вашу фамилию.

— А сейчас необходимо напечатать текст воззвания. Работа спешная. Жители должны знать о том, что произошло в городе.

— А что именно произошло, господин бургомистр?

— Антифашисты…

— Я отпускаю бумагу только на благие цели. Дайте мне текст вашего воззвания. Я должен убедиться, что воззвание преследует благие цели, господин бургомистр. А если нет, то…

Взяв в руки воззвание, он начал читать его, поставил несколько запятых и положил на старую конторку.

Очки директор типографии сдвинул на лоб, да так и забыл про них, хотя в помещении было полутемно.

— Ну как, вам понравилась наша бумага? — не без иронии спросил Ентц. — Выдержала она ваше испытание?

— Бумага хорошая, — ответил Хан, — я ее охотно напечатаю.

Комитет самоуправления лагеря «Красная мельница» не имел никакого авторитета. Никто не слушался его указаний. Деревянные стены бараков узники в миг разобрали и сколотили из досок сундучки, в которые можно было положить свое незамысловатое имущество. Первая группа узников с песнями покинула лагерь буквально через час после отъезда Раубольда. Они даже не стали мастерить себе сундучки, а связали свои вещички в узелки и, забросив их за плечи, тронулись в путь.

Два поляка неизвестно где достали два ящика шнапса. Некоторые узники так напились, что начали орать и рвать колючую проволоку, которая разделяла мужской лагерь от женского. Кое-кто без всякой на то причины бил стекла в бараках.

Больные, переоценив свои силы, выползли из лазарета и тут же попадали на землю. Их никто не поднимал. Один паренек лет пятнадцати стоял возле распахнутых настежь лагерных ворот, не решаясь, однако, выйти на волю.

Переводчик итальянец, застрелив из пистолета овчарку коменданта лагеря, обогнул замок и, свернув налево, запетлял по переулкам, пока не подошел к раскрытым воротам дома Шрайтера. Над воротами красовалась вывеска: «Различного рода перевозки по договоренности». В конюшне, переступая с ноги на ногу, стояли лошади. Прислушавшись, итальянец осторожно вошел в конюшню, однако лошадки не изъявили особого желания скакать с ним в Италию.

Итальянец подошел к гаражу и открыл первую дверь. Гараж оказался пустым. Тогда он начал открывать все двери подряд, пока не наткнулся на второй грузовик Шрайтера. Сначала итальянец очень обрадовался, но тут же огорчился, вспомнив, что не умеет водить автомобиль. Однако несмотря на это он сел за руль. Грузовик медленно выкатился из гаража во двор. Тогда он вошел в квартиру Шрайтера, распахнув дверь настежь.

У окна стоял сам хозяин и смотрел во двор. Он, конечно, видел, как грузовик выкатился из гаража. Заметив беспомощность вора, Шрайтер злорадно рассмеялся. Услышав стук распахнутой двери, хозяин даже не пошевелился, хорошо понимая, что сейчас у него будут требовать грузовик.

В душе Шрайтер решил никому ничего не давать. За два дня у него и так растащили почти все его имущество. Этим людям его имущество никогда не принадлежало. Они забрали у него из гаража самые лучшие его автомобили. Сейчас они забирают его второй грузовик. Этак очередь дойдет и до лошадей. Они заберут их для того, чтобы накормить своих рабочих. А что они понимают в лошадях?..

Сегодня ночью Шрайтер вдруг почувствовал себя стариком. Чтобы хоть как-то взбодрить себя, он выпил немного шнапса. Теперь же, стоя у окна и глядя во двор, он страстно желал, чтобы кто-то или что-то вывело бы его из этого состояния оцепенения.

Шрайтер сел в кресло и, согнувшись, обхватил колени руками. В душе он проклинал все на свете: и время, в которое живет, и бога, и весь мир, и вора-итальянца, и антифашистов, которые хотят перевернуть все вверх дном. Раньше, «на заре туманной юности», он был простым кучером. Но в ту проклятую жизнь его больше не затянешь! Теперь же, когда он наконец стал владельцем целого дела, — на́ тебе пожалуйста! Он ненавидел антифашистов, и в первую очередь за то, что они забрали у него самые лучшие его машины, а теперь хотят взять последний грузовик.

— Я вам ничего не дам! — недовольным тоном пробурчал он вошедшему.

Итальянец схватил его и вырвал из кресла. Шрайтер не сопротивлялся, и итальянец потащил его вниз по лестнице. Он тащил его как труп, однако Шрайтер не издал ни единого звука. На повороте лестницы Шрайтер ударился о перила и рассек бровь. Одежда его в нескольких местах разорвалась, но Шрайтер упрямо молчал. Глаза он полузакрыл, а вид у него был такой, будто ему абсолютно все равно, что с ним сделают.

Итальянец вытащил хозяина во двор и бросил на землю, прямо под передние колеса грузовика.

Шрайтер не подумал даже о том, что этот неистовый итальянец, чего доброго, сядет за баранку и раздавит его колесами грузовика, если Шрайтер откажется добровольно отдать ему машину. Шрайтер лежал на земле и разглядывал шины передних колес. Колеса находились так близко от его глаз, что он прекрасно видел все рисунки протектора, который во многих местах был сильно сношен. Шрайтер уже не думал об итальянце, который стоял прямо над ним, упершись носком своего ботинка ему в бок. Тень итальянца падала Шрайтеру на лицо.

«Пусть он забирает этот грузовик: шины все равно не выдержат далекого пути. Какой-нибудь гвоздь или даже небольшой осколок стекла сделают свое дело: разрежут шину и проткнут покрышку, из которой с шумом вырвется воздух, — думал Шрайтер, оглядывая двор: он был, как всегда, безукоризненно выметен. — Как жаль, что у меня нет сейчас под рукой какого-нибудь гвоздя. Я бы сунул его в трещину шины. И как бы мне хотелось увидеть взбешенное лицо итальянца, когда лопнет покрышка».

Шрайтер пошевелил рукой, затем одной ногой, другой. Сделать это было нелегко, но руки и ноги еще подчинялись ему. На затылке он нащупал большую шишку. Опираясь на машину, Шрайтер поднялся с земли. Улыбнулся перекошенным ртом. Он слышал, как беспокойно переступали ногами лошади в конюшне. Шрайтер стоял возле собственной машины на собственном дворе. Он настолько оправился от первого потрясения, что даже перестал держаться за машину. Голову страшно ломило, из рассеченной брови сочилась кровь. Он не считал себя способным совершить сейчас какой-то героический поступок, но его охватило чувство бешенства против этого наглого иностранца.

— Ты бешеный пес! — бросил он, с ненавистью глядя на итальянца. — Вас всех нужно уничтожать!.. Я дам тебе машину и желаю, чтоб ты на ней как можно скорее сломал себе шею.

Итальянец молча слушал немца.

— Я даже открою тебе ворота, — продолжал Шрайтер, — чтобы ты поскорее выкатился отсюда.

Спотыкаясь, он пошел к воротам. Подойдя к ним, Шрайтер вынул засов — длинный металлический стержень и крепко зажал его в руке. И прежде чем итальянец сумел сообразить что-то, Шрайтер, подняв стержень над головой, ринулся на опешившего иностранца.

Шрайтер нанес удар, но итальянец успел увернуться. Тогда обезумевший от ненависти немец стал бить массивным металлическим стержнем по капоту машины, который сразу же покорежился, словно был не из жести, а из бумаги. Затем, крепко зажав стержень в руке, Шрайтер бросился на итальянца, прижал его в угол между кабиной и кузовом. Промахнуться сейчас было уже невозможно.

Шрайтер видел расширенные от ужаса глаза итальянца, слышал, как из горла его вырвался страшный, нечеловеческий крик…

Не переставая кричать, итальянец выхватил из кармана пистолет и, почти не целясь, выстрелил в Шрайтера. Немец выронил из рук металлический стержень, повалился на землю посреди своего чисто выметенного двора.