— Если вы будете подстрекать своих людей… — медленно начал Музольт.

— Как я могу их подстрекать, когда вы меня задержали как преступника?.. Все вы это придумали! — закричал вдруг Кальмус. — Ничего вы не знаете! Вам пора бы научиться разбираться в людях! Вы — странный, взбалмошный человек! У вас в голове — хаос. Вы забили себе голову мыслями о какой-то революции, а сами стреляете и убиваете!

— Вы мне здесь не орите! — оборвал его Музольт.

Фонарь в руке Музольта качался, будто во время бури. Музольт медленно опустил его, и на лица присутствующих упали глубокие тени.

Наступила долгая, томительная пауза.

— Если вы его сейчас отпустите, на станции сразу же станет тихо, — первым нарушил молчание Цукман, кивнув головой в сторону Кальмуса. — Если мы вместе поразмыслим, то сможем быстро навести порядок на станции. Беженцы пока могут оставаться в вагонах…

— Сколько паровозов стоит под парами? — перебил его Музольт.

— Всего лишь один маневренный паровоз.

Музольт повернулся к товарищам, стоявшим позади Кальмуса, и сказал:

— Пусть все паровозы дадут гудки. Пусть жители города знают, что мы победили.

Цукман и Кальмус усмехнулись, но, к счастью, Музольт не заметил этой усмешки.

Через пять минут над железнодорожными путями раздались визгливые гудки маневренного паровозика. Гудки раздавались через каждую секунду, и их хорошо было слышно в городе, а эхо отдавалось в близлежащих горах.

Утро было холодным, и Раубольд замерз. Холодок заползал за шиворот. Поврежденная рука и парализованное колено ныли. Услышав выстрелы со стороны железнодорожной станции, Раубольд подумал: «Ну, Музольт уже действует как комендант станции. Человек он надежный: все, что задумает, всегда сделает». Услышав паровозные гудки, Раубольд понял, что и на станции одержана победа. Все это радовало.

Раубольд с нетерпением ждал наступления утра. При свете дня все выяснится и будет видно, окончательно ли они победили.

Небо на востоке заалело. Наступающий день обещал быть солнечным. Городу Вальденбергу нужны были и солнце, и порядок.

Распространились слухи, будто коммунисты встретили сопротивление. В городе слышалась перестрелка. Слухи ползли самые невероятные. Однако все шепотом называли одну фамилию. Называть ее вслух боялись: ведь и у стен бывают уши. «Хайнике, Георг Хайнике…»

— Это тот самый Хайнике, который в тридцать третьем?..

— Он самый.

— А разве его тогда не расстреляли?

— Нет, он остался в живых.

— Вообще-то он порядочный человек. А почему его, собственно, тогда забрали?.. А позже еще раз?..

— Да, он порядочный…

В то утро на улицах города впервые не было слышно топота солдатских сапог. Остатки частей разгромленной армии будто сквозь землю провалились. Может, они натолкнулись на русских или американцев, сложили оружие и теперь маршируют на лугу за колючей проволокой? Измученные и равнодушные ко всему на свете, пленные солдаты лежали на сырой земле и ждали, что же с ними будет дальше. Ждать им придется еще довольно долго, поскольку пленных набралось так много, что решить их судьбу за один день было просто невозможно.

Перед зданием ратуши стоял грузовик. Хиндемит укреплял на нем красное полотно.

— Перестань болтать ерунду! — сказал ему Раубольд, продолжая начатый спор.

— Как люди узнают, что машина принадлежит нам, если мы не вывесим флага? Она теперь наша собственность! И пусть об этом знают все!

— А как люди узнают, что на этой машине едем именно мы? Уж не по этой ли тряпке?

— Настоящего флага нам сейчас все равно нигде не купить.

Раубольд, который обычно соображал быстро, на этот раз растерянно замолчал. Он пробовал сосредоточиться, но это ему не удавалось. Удивительно, но Раубольд ни разу не подумал о том, что Хиндемит мог примкнуть к восставшим из-за собственной выгоды. В другой обстановке он обязательно подумал бы об этом.

— Ты не антифашист? — спросил Раубольд.

— Нет, я водитель грузовика.

— Но ведь ты ненавидел фашистов?

— Ненавидел?..

— Почему же ты пошел вместе с нами?

— За хорошее дело я всегда готов выступить.

— Ты не коммунист, не антифашист, а просто шофер. И я доверяю тебе возить себя, а? — проговорил Раубольд.

— Можешь не доверять, я и без тебя буду ездить.

Раубольд глубоко вздохнул и, по-дружески стукнув Хиндемита по плечу, сказал:

— Смотрите-ка, он хочет обойтись без меня. Он хочет разъезжать на машине без меня!

И оба, довольные, рассмеялись.

— Нам бы перекусить не мешало, — заметил Хиндемит.

— Смотрите-ка, у него в голове одна жратва! — воскликнул Раубольд. — Не что-нибудь, а только жратва!

Раубольд отошел в сторонку, сел прямо на кучу кирпичей и, положив локти на колени, обхватил голову руками. Он думал о том, что его отряд пополняется все новыми и новыми людьми. Они приходят добровольно, и он никого обратно не отсылает. Пусть лучше бы людей у него было меньше, но чтобы это были сознательные, серьезные бойцы, которые руководствовались бы не одними только чувствами. Он отослал бы назад этого Хиндемита, но не было причины.

Эдак могут прийти тысячи разных хиндемитов и заявить: «Мы хотим идти вместе с тобой! Дай нам какое-нибудь задание, Раубольд! И не кричи на нас так, Раубольд! Успокойся, мы хотим идти с тобой!» Задание у него было готово: взятие власти народом, претворение в жизнь идей партии! Все это ставило целую массу самых всевозможных задач, которые необходимо быстро решать, а его опасения могут только повредить делу.

Раубольд решил держать себя в руках и не взрываться, насколько это возможно, однако если речь пойдет о каком-нибудь матером нацисте, который превращал жизнь людей в сущий ад, то тут он, Раубольд, за себя не ручается.

Раубольд улыбнулся. Ведь цели, ради которых они решили сражаться, можно объяснить простыми словами, без всякого крика, без угроз, и люди его, разумеется, поймут. Ну а кто не захочет понять, можно и силу применить. Сила — тоже аргумент, хотя и не самый важный.

Раубольд встал и сказал:

— Поехали!

Сели в машину и, дождавшись Ентца, поехали к Хайнике. Трое вооруженных солдат, облокотившись на крышу кабины, держали в руках автоматы и зорко просматривали улицу, однако она была безлюдной.

На лестнице послышались чьи-то шаги. Таллер сначала услышал их (наконец-то шаги!), а затем кто-то повернул ключ в замочной скважине. Его ослепил яркий свет карманного фонарика (наконец-то свет!). Таллер закрыл лицо руками, радуясь тому, что наконец-то за ним пришли.

— Выходи! — приказал Херфурт.

Таллер с трудом поднялся. Всю ночь напролет он не спал, хотя сидеть в каземате ему приходилось и раньше. Он дрожал от холода.

— Слава богу! Как хорошо, унтер-офицер, что ты, пришел за мной, а то я уж начал думать, что мне придется околеть в этой камере. Холод собачий! Воняет прелой картошкой, не продохнешь. А я терпеть не могу этого запаха. Такой дыры, как эта, мне еще никогда не приходилось видеть.

Херфурт сорвал с Таллера куртку, которую ему дала Элизабет Шернер, и бросил ее к его ногам.

— Дружище, оставь это. Жакет не так уж и плох, только очень тонок. Он напоминает мне нашу форму, в которой мы мерзли зимой сорок первого года под Москвой. Ты еще не забыл этого?

— Тебе эта куртка больше не понадобится.

— Точно, точно, унтер-офицер, — согласился Таллер. — Дай мне мой китель. Он мне больше к лицу. Как паршиво, должно быть, я выглядел в этой куртке, которая шилась не для меня…

Херфурт рассмеялся.

— Я выглядел смешно. Хорошо еще, что у меня не было зеркала и я не видел в нем себя.

— Заткнись, Таллер!

Таллер отпрянул назад и прислонился спиной к стене. Руками ощупал кирпичи, которые показались ему отполированными. Провел рукой по пазам между кирпичами. Он только теперь заметил, что вместе с унтер-офицером Херфуртом пришли двое часовых.

— Ты этого не сделаешь! — закричал Таллер.