— Этого вы не можете. Моя жизнь принадлежит только мне. Если вы как врач, как человек и, наконец, как союзник не хотите этого понять, тогда наши пути расходятся.

Доктор Феллер тихо выразил свои опасения:

— Но ведь и они будут платить тем же. И я был бы плохим врачом, если б не стремился сохранять жизнь людям, получившим травмы. Вот этого-то я и боюсь. Не выходите-ка лучше на улицу.

— А для чего вы помогали мне, доктор Феллер?

Феллер промолчал. За него ответил Хайнике:

— Да, вы никогда не были на нашей стороне. Вы просто делали вид. Правда, не знаю зачем.

У доктора Феллера в горле образовался комок. Ему было горько и обидно. Он был один. Он был вне их. Годы отделили его от них. Он понимал, что его полезность сразу же исчезает, как только он отходит от больничной койки. На дружеской ноге он может быть только с больными. И это угнетало его.

— Я — врач, — проговорил он тоном, какого Хайнике ни разу у него не слышал: в нем было слишком много патетического и неестественного. — Вальденбергских жителей я знаю только по насморку и воспаленным миндалинам. Я сшиваю лесорубам разбитые пальцы и выписываю симулянтам безобидные пилюли. Все большие и малые горести вальденбергских жителей проходят через мою врачебную практику. У одних мои слова задевают совесть, другие сами раскрывают мне душу. Я могу давать советы, но иногда я не в силах и этого сделать. Я удаляю гнойники, сращиваю детям поломанные ноги, устраняю вывихи в суставах. Я — врач и что-то в этом смысле значу. Я не хочу в моем возрасте покидать этот город лишь потому, что пара каких-то сумасшедших жаждет власти и хочет добиться этого с помощью силы. Я противник насилия, в какой бы форме оно ни проявлялось. Применять силу — значит находиться в безвыходном положении. Однако ваше положение нельзя назвать безвыходным. Живите себе на здоровье. Вы выдержали, Хайнике, и вы заслуживаете восхищения. Я сам восхищаюсь вами, но не требуйте от меня невозможного!..

Его речь лилась как по маслу. Казалось, он уже давно ее подготовил, но только ждал подходящего момента, чтобы произнести. Правда, он ни словом не обмолвился о том, как он думает оставаться любимым и уважаемым доктором вальденбергских жителей, если не хочет поддерживать с ними связь. Его кабинет, где он вел приемы, был слишком мал, чтобы вместить всех тех, кто захотел бы с ним в этот день встретиться. Случайных встреч на улице, когда обычно обмениваются лишь парой слов, теперь было недостаточно. Настал день, когда надо было уже не рассуждать, а решать. А что, врач тоже должен придерживаться определенных политических взглядов? Нет, он против этого. А если — да, то только в том случае, когда он почувствует внутреннюю потребность в этом. Сейчас он просто восхищается человеком, которому однажды помог, но который, может, и без него сумел бы выдержать все эти испытания. На большее он не может решиться…

Георг Хайнике подошел к окну. Его силуэт резко выделялся при свете наступающего дня. Гнетущая тишина наступила в комнате Хайнике. Хайнике повернулся и долгим взглядом посмотрел на доктора Феллера. Он впервые видел его совсем другим.

— Значит, по-вашему, — сказал Хайнике, — пусть остается все так, как есть? На фронте уже не стреляют, так как война закончилась и наступил мир. А мы здесь все так же должны гнуть спины, как гнули двенадцать лет. Молчи, терпи произвол и тем самым порождай новое беззаконие! Это по-вашему, доктор Феллер? Виновных — оправдать? Вы требуете, доктор, невозможного!

— Как врач… — тихо ответил Феллер и тут же осекся, потупив взгляд. Он чувствовал, что Хайнике прав, а его рассуждения нелепы.

— Как врач, — продолжил за него Хайнике, — вы должны не только сращивать кости и латать кожу!

— Вы что, будете маршировать?

— Да.

— С оружием?

— Возможно.

— От кого это зависит?

— От фашистов.

Феллер потер ладонью висок. На улице уже совсем рассвело, хотя солнце еще не показывалось. В комнате стоял полумрак, и трудно было предугадать, что через несколько часов эта комната станет главным штабом восстания.

— Я мог бы предложить вам свои услуги, — с трудом выговорил доктор Феллер. — Я могу передать ваши требования в ратушу. Мне, я полагаю, нет необходимости убеждать вас в том, что вы можете мне доверять. И поверьте, я не хочу преступника превращать в невинного ангела. Вам известно, что меня в городе уважают. Я всегда был лояльным.

Опять наступило молчание. Они долго смотрели друг на друга, будто только что впервые встретились и каждый хотел как можно лучше изучить другого.

— Я понимаю, — разочарованно произнес доктор Феллер. — Вам мешает ваше прежнее недоверие к людям, у которых чистые, ухоженные руки, которые вместо пива предпочитали пить вино и имели свой дом, к людям, отцы которых были не дровосеками, а чиновниками. Что ж, тогда прощайте!

— Постойте, доктор! Вы же не знаете, куда вам идти. Оставайтесь, здесь-то уж, по крайней мере, вы будете знать, где вы.

Феллер присел, высунулся в окно. Теперь и он отвечал за то, что должно было произойти. Водоворот событий захлестнул и его. Напрасными оказались его старания развязать узел, которым он был связан со своим пациентом. А ведь этот узел он же сам и завязал из любви и уважения к Георгу Хайнике, с которым хотели расправиться эти бестии. Они так чертовски его искалечили и даже не стали держать в тюрьме, а отпустили домой, поставив против его фамилии крестик. По их соизмерениям смерть должна была поджидать его у порога дома. Однако доктор Феллер оставил с носом этих бестий. Он добился того, что смерть покинула свой сторожевой пост у квартиры Хайнике. День за днем боролся доктор за жизнь Георга Хайнике. И связал себя с Хайнике крепкой цепью. Разбить эту цепь сейчас было уже нельзя, да он и не хотел этого.

В комнату вошел Раубольд. Вошел с шумом и вел себя, как ребенок, которому посчастливилось в игре.

— А, доктор, — обратился он к Феллеру, — радуйся, и для тебя нашлась работенка!

— Сейчас не время для шуток, — ответил доктор, а сам подумал: «А что, собственно, я знаю о нем? Моим пациентом он никогда не был, у меня нет его карточки. Сколько ему лет? Пятьдесят? Да нет, меньше. Он из тех домов, что возле мельницы. Помнится, жили там какие-то Раубольды, у которых была целая орава детей. Так он, видимо, из самых младших. Обитателей этих домишек нельзя было причислить к беднякам, но они были на пути к ним».

Доктор вспомнил одну историю, которая случилась то ли в двадцать пятом, то ли в двадцать шестом году. Однажды на мельнице возник пожар. Говорили, что поджог совершил какой-то подросток. Проведенное расследование никаких результатов не дало. Особенно усердствовал тогда доктор Рюссель. Он велел даже провести обыски, но и это не дало результатов. «Может, это и был Раубольд? — думал доктор. — Не исключено. Даже похоже на него. Тогда я не видел в этом никакого смысла. Да и на самом деле: поджигать дома — полнейшая нелепость! А может, у него не было иного выхода? Я мог бы спросить его, он ли это был тогда. Но скажет ли? А если и скажет, то, видимо, так: «Эксплуатировали нас на мельнице здорово! Вот мы и забастовали, но забастовали стихийно, неорганизованно. Через неделю нас осталось всего несколько человек. Вот я и запалил чердак…»

Шли годы. Наверняка он стал коммунистом, хотя точно этого никто не знал. А старая мельница, кстати, еще жива, так что он может теперь спалить ее дотла. Но, видимо, прежде он выгонит в шею владельца мельницы, которого, кстати, он никогда даже не видел в лицо. А может, ему захочется вновь поработать на мельнице?..

Если б он бывал у меня, я бы знал о нем побольше! А жаль, что сложилось все по-иному. Ну а в том, что он стал таким радикальным, надо винить время. А из него вышел бы чудесный человек!..»

— Раубольд, — обратился к нему доктор Феллер, — поджигать мельницы и провоцировать перестрелки я считаю делом совершенно ненужным.

— Ну да ладно, доктор, — ответил Раубольд, — я имел в виду совсем другое.