Письма, по которым «обнаружилось вполне все дело» – это досужая выдумка, сплетня, запущенная в отсутствие правдивой информации. Пауза в дознании была вызвана ожиданием прибытия в Россию Ефросиньи Федоровой, с которой царевич был вынужден расстаться в Риме. Для беременной женщины короткий путь по тряским дорогам был опасен, поэтому Ефросинья поехала кружным путем через Германию. Ефросинья оказалась в Петербурге в середине апреля, недели за две до родов,[150] и была водворена в Петропавловскую крепость. «Любовница царевича привезена сюда из Германии, – писал в Амстердам Яков де Би. – При ней много золота, бриллиантов и богатых нарядов. Все удивляются, что царевич мог питать чувство к женщине такого низкого класса. От нее все отобрали, оставив только необходимое. Впоследствии узнается, что за судьба ее ожидает».
Судьба оказалась добра к Ефросинье. Прежде всего ей удалось избежать пыток – она не запиралась, отвечала на вопросы без подвешивания и кнута. По итогам дознания Ефросинья была оправдана. Некоторое время ее все же продолжали держать под стражей в более мягких условиях,[151] а затем Петр особым указом отпустил ее на волю с наградой: «Девке Ефросинье на приданое выдать своего государева жалованья в приказ три тысячи рублев из взятых денег блаженные памяти царевича Алексея Петровича». Кроме того, Ефросинье вернули значительную часть того, что она привезла из заграницы (то, что принадлежало ей, а не Алексею).
Чем же Ефросинья заслужила подобную благосклонность? Тем, что активно «топила» на дознании своего любовника. «К цесарю царевич писал жалобы на отца многажды… Он же, царевич, сказывал мне о возмущении, что будто в Мекленбургии в войске бунт, и то из ведомости; а потом будто близко Москвы, из писем, а от кого, не сказал, и радовался тому. И как услышал в курантах, что у государя меньшой сын царевич был болен, говаривал мне также: «Вот де видишь, что Бог делает: батюшка делает свое, а Бог свое». И наследства желал прилежно; а ушел де он, царевич, от того, будто государь искал всячески, чтоб ему, царевичу, живу не быть… Он же, царевич, говаривал со мною о Сенатах: «Хотя де батюшка и делает, что хочет, только как еще Сенаты похотят; чаю де Сенаты и не сделают, что хочет батюшка». И надежду имел на сенаторей, а на кого именно, не сказал… Он же мне говаривал: «Я де старых всех переведу, а изберу себе новых, по своей воле»… Да он же, царевич, говаривал, когда он будет государем, и тогда будет жить в Москве, а Питербурх оставит простой город; также и корабли оставит и держать их не будет; а и войска де станет держать только для обороны; а войны ни с кем иметь не хотел, а хотел довольствоваться старым владением и намерен был жить зиму в Москве, а лето в Ярославле; и когда слыхал о каких видениях или читал в курантах, что в Питербурхе тихо и спокойно, говаривал, что видение и тишина не даром: «Может быть, либо отец мой умрет, либо бунт будет».
Ни слова о реальных действиях – только «сказывал», «говаривал» да «писал жалобы», но для смертного приговора этого было достаточно,[152] тем более что царевич полностью признал свою вину (под пытками почти все признаются): «Ежели… цесарь бы начал то производить в дело, как мне обещал, и вооруженной рукою доставить меня короны Российской, то б я тогда, не жалея ничего, доступал наследства, а именно, ежели бы цесарь за то пожелал войск Российских в помочь себе против каком-нибудь своего неприятеля, или бы пожелал великой суммы денег, то б я все по его воле учинил, также министрам его и генералам дал бы великие подарки. А войска его, которые бы мне он дал в помощь, чем бы доступать короны Российской, взял бы я на свое иждивение, и одним словом сказать, ничего бы не жалел, только чтобы исполнить в том свою волю».
В приговоре по делу царевича Алексея, вынесенном министрами, сенаторами, военными и гражданскими чинами 24 июня 1718 года, сказано: «…единогласно и без всякаго прекословия согласились и приговорили, что он, царевич Алексей, за вышеобъявленные все вины свои и преступления главныя против государя и отца своего, яко сын и подданный его величества, достоин смерти». Правда, в самом конце содержалась оговорка: «подвергая впрочем сей наш приговор и осуждение в самодержавную власть, волю и милосердное разсмотрение его царскаго величества всемилостивейшаго нашего монарха». Первым приговор подписали Александр Меншиков и генерал-адмирал граф Федор Апраксин, а последней была подпись московского вице-губернатора Василия Ершова.
Напрашивается вопрос: почему вина бывшей царицы и лиц из ее окружения была официально подтверждена царским манифестом, а осуждение царевича было поручено суду? Для ответа на него нужно принять во внимание еще одно обстоятельство – в приговоре сказано только о царевиче, все прочие виновные, выявленные в ходе розыска, здесь не фигурируют. И вообще, кроме Петра и Алексея, в приговоре упоминаются только «господин тайный советник Толстой» и «капитан от гвардии Румянцев» как люди, доставившие царевичу послание от отца.
Прежде всего, Петру не хотелось выступать в роли сыноубийцы. Да, царевич был виноват в том, что не подчинился отцовской воле и замышлял недоброе против отца, но лучше пусть его осудят сановники. Также не хотелось лишней огласки, которую нельзя было бы избежать в случае с манифестом (в отличие от царского указа приговор суда повсеместно зачитывать не полагалось). Что же касается имен прочих фигурантов дела, то их утаили из соображений государственного престижа – незачем загранице знать, какие у нас тут заговоры составляются!
После вынесения приговора Алексея еще дважды допрашивали (с пристрастием). 25 июня – по поводу найденных у него дома тетрадей, а 26-го – неизвестно по какому поводу, но целой коллегией из девяти сановников во главе с Меншиковым. В тот же день царевич скончался. В записной книге Санкт-Петербургской гарнизонной канцелярии написано: «Того же числа по полудни в шестом часу, будучи под караулом в Трубецком роскате в гварнизоне, царевич Алексей Петрович преставился». А запись в «Повседневных записках» князя Меншикова еще лаконичнее: «В тот день царевич Алексей Петрович с сего света в вечную жизнь переселился». В обоих документах отражен только факт смерти царевича, без каких-либо сопутствующих деталей, но все и так ясно – Алексей был убит или же умер от последствий пыток.
Упоминавшийся выше офицер на «службе Пруссии, России и Великобритании» Питер Генри Брюс писал, что Алексей был отравлен. По словам Брюса, генерал-аншеф Адам Вейде, сенатор и президент Военной коллегии, отправил его к аптекарю Беру за питьем для царевича, велев сообщить, что питье должно быть крепко, поскольку царевич «очень болен». «Услышав от меня такое приказание, Бер побледнел, затрепетал и впал в большое замешательство, – пишет Брюс. – Я так удивился, что спросил его, что с ним сделалось. Он ничего не мог ответить».[153] Питье у аптекаря забрал Вейде, а Брюсу было приказано сторожить царевича. Спустя некоторое время после приема снадобья Алексей «корчился в жестоких конвульсиях» и умер.
«Июня двадцать шестого числа в седьмом часу по полудни царевич Алексей Петрович в Санкт-Петербурге скончался», – извещала официальная «Записка преставлению и погребению Царевича Алексея Петровича». Далее следует описание похорон. 28 июня тело царевича было выставлено для прощания в церкви Пресвятой Троицы, первой церкви Северной столицы, где пробыло до 30-го числа. Доступ к телу был разрешен всем желающим, это делалось для того, чтобы в народе не осталось сомнений по поводу смерти царевича (известно же, что такие сомнения порождают самозванцев). На церемонии погребения, состоявшейся 30 августа, присутствовали Петр и Екатерина. Похоронили Алексея в соборе Петропавловской крепости.
Для розыска по делу царевича в Петербурге в феврале 1718 года была учреждена Тайная канцелярия, аналогичная московскому Преображенскому приказу и также управлявшаяся князем Иваном Федоровичем Ромодановским, сыном князя Федора Юрьевича Ромодановского, унаследовавшим от отца должность и титул князя-кесаря. Тайная канцелярия просуществовала до 1726 года, а затем в 1731 году возобновила работу уже как Канцелярия тайных и розыскных дел.
