Несмотря на передачу Азова, в ноябре 1712 года султан Ахмет снова объявил войну России. Формальным поводом к этому послужил ввод на польскую территорию русского корпуса, следовавшего в Померанию. Но янычары, крепко запомнившие, как ожесточенно сражаются русские, не поддержали султана. Принципом янычар было «мало опасности, много добычи», на таких условиях они были готовы воевать бесконечно, а в Северном Причерноморье выходило наоборот – поживиться нечем, все давно разграблено, а вот голову сложить можно запросто. Опасаясь янычарского бунта, султан «забыл» про объявленную войну и попытался выдворить изрядно надоевшего ему Карла за пределы своей державы. Дальнейшие события стали историческим анекдотом. Карл отказался покидать Бендеры, ссылаясь на то, что он наделал здесь много долгов. Султан заплатил кредиторам, но Карл продолжал сидеть на месте. Когда двенадцатитысячный корпус, состоявший из янычар и крымских татар, окружил шведский лагерь, Карл решил сопротивляться. В сражении полегло около шести сотен осаждавших, а сам король лишился кончика носа…

Оставим на время неугомонного короля в покое, чтобы оценить события, происходившие в 1712 году в Померании. Русский корпус под командованием Меншикова стоял под Штеттином,[123] безуспешно требуя у датчан тяжелой артиллерии, без которой было невозможно осаждать город. Не помогло даже личное вмешательство Петра, прибывшего в Померанию в конце июня. Ему пришлось констатировать, что «кампания пропала даром», но под конец года, 20 декабря, союзники преподнесли ему еще одну горькую пилюлю, легкомысленно ввязавшись без русских в сражение близ города Гадебуш. Фридрих IV, командовавший датско-саксонской армией, полагался на численное превосходство (он имел около двадцати тысяч солдат против четырнадцати тысяч шведов). А шведский фельдмаршал Магнус Стенбок сделал ставку на превосходство в артиллерии и нанес Фридриху сокрушительное поражение.

Когда весть о разгроме под Гадебушем дошла до султана, акции Карла немного поднялись и Ахмет передумал выдворять засидевшегося гостя. Но гость сам отбыл на родину, причем – не простившись. Попросту говоря, Карл сбежал и за пятнадцать дней сумел добраться до Швеции.[124]

Разгром под Гадебушем стал последней крупной победой шведского войска в Северной войне и во всей шведской истории в целом. Но шведский флот пока еще продолжал «править бал». Надо отметить, что спокойствие, с которым Петр воспринимал все «нетоварищеские» выходки датского короля, было обусловлено тем, что Россия нуждалась в поддержке датского флота. Пока еще нуждалась…

В 1712 году Петру исполнилось сорок лет. Здоровье уже начало давать сбои, но силы и энергии пока еще не убавилось. Жизнь наладилась – в том смысле, что все в государстве шло так, как хотелось царю (ну, или почти все). В анонимном «Описании Санктпетербурга и Кроншлота», изданном в Лейпциге в 1713 году, рассказывается не только о новой столице, но и о распорядке дня и некоторых привычках ее основателя:

«День свой он проводит, избегая всякой праздности, в беспрестанном труде. Утром Его Величество встает очень рано, и я, не однажды, встречал его в самую раннюю пору на набережной, идущим к князю Меншикову, к адмиралам, или в адмиралтейство и на канатный двор. Обедает он около полудня, все равно где и у кого, но охотнее всего у министров, генералов или посланников. В числе разных учрежденных им ассамблей и собраний, назначено было между прочим, сходиться у царского мундкоха,[125] родом шведа, к которому каждую пятницу собирались все знатнейшие вельможи и офицеры, русские и немцы, платя за угощение по червонцу, и из этого взноса нередко составлялась сумма в тридцать, сорок и более червонцов. После обеда, отдохнув, по русскому обычаю, с час времени, царь снова принимается за работу и уже поздно ночью отходит к покою. Карточной игры, охоты и тому подобного он не жалует и единственную его потеху, которою он резко отличается от всех других монархов, составляет плавание по воде. Вода, кажется, настоящая его стихия, и он нередко катается по целым дням на буере или шлюпке, упражняясь в управлении парусами… Эта страсть доходит в царе до того, что его от прогулок по реке не удерживает никакая погода: ни дождь, ни снег, ни ветер. Однажды, когда река Нева уже стала, и только перед дворцом оставалась еще полынья, окружностью не более сотни шагов, он и по ней катался взад и вперед на крошечной гичке… Когда река уже покрылась крепким льдом, царь приказал расчистить на ней, вдоль набережной, пространство шагов во сто в длину и в тридцать в ширину и ежедневно сметать с него снег, и я сам видел, как он катался на этой площадке, вдоль и поперек, под парусами, на небольших красивых шлюпках или буерах, поставленных на полозья и коньки и особенным способом скрепленных железом и сталью, и таким образом даже на гладком льду упражнялся в любимой своей забаве».[126]

Современные специалисты могут сказать, что морское дело было у царя чем-то вроде навязчивой идеи, и, пожалуй, будут правы – Петр и впрямь был одержим мореплаванием. Иногда доходило до смешного: «Розданы всем жителям безденежно парусные и гребные суда, а для починки оных учредил верфь у Летнего саду под распоряжением комиссара Потемкина. Велено всем жителям выезжать на Неву на экзерсицию[127] по воскресениям и праздникам: в майе – по 3 ¹/₂ часа, в июне – по 4, в июле – по 3 ¹/₂, в августе – по 3, в сентябре по 2 ¹/₂, в октябре – по 2… Петр называл это невским флотом, а Потемкина – невским адмиралом».[128]

По старому стилю октябрь заканчивался во второй декаде нынешнего ноября. Многие ли в наше время способны отважиться на двухчасовую прогулку по ноябрьской Неве хоть под парусом, хоть на веслах? А вот предки наши плавали, ибо деваться им было некуда. «После издания указа, дозволявшего всем плыть по реке не иначе как под парусами, он [Петр] раз забрал под арест не малое число нарушивших это постановление шлюпок, вместе с находившимися на них людьми, и в качестве шаубенахта, подчиненного господину генерал-адмиралу Апраксину, привел их к последнему, где каждая поплатилась от двадцати до тридцати рублей».[129] Короче говоря, от самодержавия до самодурства – один шаг.

«Государь не токмо, что сам страстную охоту к водяному плаванию имел, – пишет в «Достопамятных повествованиях и речах Петра Великого» Андрей Нартов, – но желал также приучить и фамилию свою. Сего ради в 1708 году прибывших из Москвы в Шлиссельбург Цариц и Царевен встретил на буерах, на которых оттуда в новую свою столицу и приплыл. И когда Адмирал Апраксин верстах в четырех от Петербурга на яхте с пушечною пальбою их принял, то Петр Великий в присутствии их ему говорил: “Я приучаю семейство мое к воде, чтоб не боялись впредь моря, и чтоб понравилось им положение Петербурга, который окружен водами. Кто хочет жить со мною, тот должен бывать часто на море”».

1713 год завершил перелом в войне, начало которому было положено у Полтавы. В январе 1714 года русская армия под командованием Петра настигла шведов в городе Фридрихштадте. Ради укрепления обороны фельдмаршал Стенбок затопил окружавшие город территории, разрушив плотины на местных каналах, но Петр смог составить эффективный план штурма, который союзники по достоинству не оценили и потому отказались участвовать в операции. 30 января, за три часа до рассвета, русские солдаты пошли на штурм по узкой плотине, находившейся в зоне вражеского обстрела. Захватив три укрепления, находившиеся на плотине, русские ворвались в город. Отступавших шведов била зашедшая с другой стороны драгунская конница. «И ежели бы от наступающей теплыни, от чего превеликая грязь стала, так что солдаты как мертвые устали и не могли далее идти, то б воистину того же дня близ половины корпуса [шведского] побиты были», – записал в походном журнале Петр. С этого момента у шведских солдат начинает вырабатываться условный рефлекс: «Увидел русских – беги прочь!».