Иван шагает вдоль заборов,
резных ворот, больших затворов.
Уснувшие дома.
Поодаль, в серой дымке, стены.
Столбы рядком в колючих венах
и вышки, словно манекены.
Известно что… Тюрьма.
В судьбе страшнее нету доли,
чем волю заменить неволей.
А вместо храма – клеть.
И будь ты трижды многожильным,
не сладко, коль станок правильный
пройдётся по тебе насильем, —
умнее станешь впредь.
На нарах полстраны сидело —
за дело, да и не за дело.
Такой уж мы народ.
Ну, как птенец, во всём пригожий,
когда-то одуванчик божий,
вдруг стал бандитом криворожим
из гущи нечистот?
По одному и сбившись в стаи,
они повсюду – преступая
законы и мораль.
С кем Ваня бегал по вокзалам,
по городам, большим и малым, —
всех злая доля закатала
по камерам…, а жаль.
Серёга обчищал квартиры;
Колян стал наркобригадиром.
Кто – глуп; кто – подл; кто – пьян.
Посажен за разбой «Пичуга»;
«Хорёк» поддел ножом подругу;
машины угонял в округе
добрейший шкет – Вован.
Есть рыба покрупнее в зоне:
за пляски смерти на амвоне
кикиморы сидят;
в железных клетках бдят драконы,
укравшие у нас мильёны;
и оборотней легионы,
и леший, их собрат.
Ванюшка справил передачу —
былую дружбу обозначить:
сгущёнка и бельё;
вложил товарищам конфеты,
и пряники, и сигареты.
И пообщавшись тет-а-тетом,
поведал про житьё…
Наслушавшись о местных нравах,
проблемах, горестях, забавах,
отправился «братан»
к земле совсем неподалёку —
ко всем известному пророку,
живущему давно-о…, без сроку,
на острове Буян.
Буян, сказать по правде, – остров,
где жить не так-то уж и просто.
Таинственный, как мир.
Весь раздираемый ветрами,
неукротимыми страстями,
недальновидными властями.
Война сменяет пир.
Здесь смута ведает застоем;
здесь правда бьётся с гиблым строем,
и жертвуют собой.
Богатства свалены до неба,
и всё равно заместо хлеба
подсунут кус эрзац-плацебо —
в бессилье волком вой.
Толпа в безудержности пыла
уничтожает силу силой —
и умных, и царей.
Сметает время и барьеры,
рождая скверну и химеры
для утвержденья высшей меры
на радость бунтарей.
На острове под старым дубом
на троне восседая грубом,
задумался старик.
Уж больше века провиденье
сниспосылает откровенья
седому старцу во служенье
на каждый сущий миг.
Пробравшись через все преграды,
сквозь лозунги и баррикады,
Иван пред троном встал.
И видит: дед-вещун – он самый,
что в Троицке, в придворье храма,
вручил ему поднос с программой…
…А тот глаза поднял.
«А-а, вот и ты, – промолвил тихо. —
Хлебнул изрядно, вижу, лиха…
Но близко Лебедянь…»
Ивана слушал со вниманьем,
кивнул в средине с состраданьем:
с мизинец дастся процветанья,
а слёз людских – с лохань.
Про череду лихих скитаний —
от Троицка до Арестани.
И всё, что между строк.
В ответ поведал: «На Буяне
есть чёрный, вросший в землю, камень;
на нём две стрелки, как на плане, —
на Запад и Восток.
А к ним слова: «Пойдёшь направо —
там правда с крепкою державой;
налево – золота мешок,
свой личный рай и плюс свобода».
В раздумьях, юным, я полгода
стоял. И понял: нету хода —
так выбрать и не смог.
…Степан, твой брат, свернул к свободе…
Без правды строился – по моде.
Теперь всё есть, богат…».
По окончании рассказа
дед, дав подробные наказы,
изрёк загадочную фразу:
«Иль ты, или твой брат…».
В раздвоенности чувств Иван молчал…
Тюремный быт, бунтарские призывы
остались позади. Морской причал.
Заветный день со старцем прозорливым.
Что значили последние слова?
Чем обернётся новая дорога?
В душе росла неясная тревога.
Однако для того и голова,
чтоб чувства – после, а дела – сперва.
До Мудленда остались километры —
там выясним, какие дуют ветры.
…Вокруг лежит бескрайняя земля.
Не одолев окопа, танк дымится.
Усеяны убитыми поля.
Какой-то Иванов закрыл бойницу,
упав на разъярённый пулемёт
единственным своим тщедушным телом, —
как будто мимоходом, между делом, —
и захлебнулся беспощадный дот.
А парень что-то больше не встаёт.
Не будет поколений Ивановых —
ни новых сыновей, ни внуков новых…
Под гусеничный рык ползут кресты,
как полчища облезлых вурдалаков, —
насытиться от нашей наготы,
поистязать и задушить со смаком.
Отпраздновать непобедимость зла.
С ухмылкой затащить в паучьи сети,
и на углях, где догорают дети,
удачно конвертировать тела
в очередные тёмные дела
и яства на столе чумного пира,
отщёлкнув в закрома ещё полмира.
Чудовище в сплетеньях потайных,
из роя алчных, кровожадных тварей,
народы перемалывает в жмых
в захватническом, лакомом угаре.
И тоже Иванов свой самолёт
направил прямиком в стозевный кокон.
Раздался взрыв, и стёкла тысяч окон
слились в один земной круговорот.
Цена России – прерванный полёт…
Но гидра сдулась, не достигнув цели,
