Есть люди, у которых так мало мужества что-нибудь категорически утверждать, что они не осмелятся сказать, что дует холодный ветер (хотя они его и чувствуют), прежде чем не услышат, что это уже сказали другие.

У большинства людей неверие в одной области основано на слепой вере в другой.

Не является ли кое-что из того, чему учит Кант[200], особенно в отношении нравственного закона, следствием старости, когда страсти и симпатии теряют свою силу и остается один разум? Если бы люди умирали в полном расцвете сил, например на сороковом году, какие последствия это имело бы для мира! Много странного возникает нз соединения старости со спокойной мудростью. Но возникнет ли когда-нибудь такое государство, где на сорок пятом году будут убивать всех людей?

То, что обычно называют глубоким знанием людей, большей частью не что иное, как самоанализ, обратное отражение собственных слабостей.

Давать обет — больший грех, чем нарушать его.

...В эпоху детства мира, переживаемую нами, следует не пребывать в покое, а постоянно действовать...

...Впечатление от десяти изречений, действующих на ум, легче изгладить, чем впечатление от одного, подействовавшего на сердце...

Никогда не следует судить о человеке по тому, что он написал, а по тому, что он говорит в кругу лиц, которые равны ему духовно.

Даже самому мудрому человеку приятней те люди, которые приносят деньги, чем те, которые их уносят.

«Хороший тон» находится октавой ниже.

Люди в своих задатках все одинаковы, и только разные обстоятельства делают человека честным или разбойником. Мне кажется, что в природе все объясняется соотношением причинных обстоятельств, а не существенными различиями самих вещей. Это опять-таки подтверждение моей мысли о том, что все находится во всем.

Найти соответствие ритма стиха мыслям — чрезвычайно трудное искусство, и пренебрежение им в немалой степени является источником комического. Они относятся друг к другу как образ жизни человека к его должности.

Мы только там находим удовольствие, где замечаем планомерность, по крайней мере, так бывает с объектами зрения, слуха. Крыло бабочки нравилось нам сначала благодаря правильному сочетанию красок, теперь мы к этому уже привыкли, и оно нравится нам по-новому, когда мы замечаем, что оно состоит из чешуек. Так, кварц нравится нам больше, чем бесформенный песчаник. Чтобы получить удовольствие, мы именно это должны искать во всем.

Выражать чувства словами то же, что пытаться передать музыку словами: выражение здесь недостаточно соответствует явлениям...

Критики учат нас следовать природе, и писатели читают эти советы; однако им обычно кажется надежней следовать писателям, которые следовали природе. Многие читают правила Хоума[201], а когда садятся писать, то думают о какой-нибудь сцене из Шекспира...

Писать скверно означает вот что: когда произведение настолько коряво, что оно не ведет читателя вперед, раскрывая ему природу человека вообще; не ведет его и назад, к человеку-художнику. Оно, так сказать, витает где-то между ними; оно слишком скверное, чтобы считаться произведением человека, слишком примитивное для сверхъестественных существ и написано слишком по-немецки, чтобы считаться произведением какого-нибудь орангутанга.

В романах встречаются смертельные болезни, которые в обычной жизни отнюдь не смертельны, и, напротив, есть болезни смертельные, которые в романах таковыми не являются.

Мне сдается, что подражание всегда очень щекотливая вещь. Либо мой образ мышления, так же как и оригинал, показывает на север, и тогда — прекрасно! — мы вдвоем несколько быстрей достигнем той цели, которой, вероятно, можно было бы достичь несколько позже и мне самому; либо я стремлюсь на восток, а мой оригинал на север, и из этого взаимодействия возникает какая-то лишенная цельности северо-восточная мешанина; или же я показываю на юг, а оригинал — на север, — и вот тут-то — о боже мой! — мы, пожалуй, вовсе застопоримся и уже не сдвинемся с места.

Мы иногда удивляемся индейцам, которые посылают письма из узлов. Но и наши буквы не что иное, как узлы из линий, образующие, как это видно по их нажимам и штрихам, целые ленты.

Остротами и причудами, как и всеми вещами, способными ржаветь, следует пользоваться с осторожностью.

Не каждому дано писать так, чтобы это могло понравиться человеку вообще во все времена и во все эпохи. При том положении в мире, которое имеется в настоящее время[202], требуется много сил, чтобы развивать только самое существенное, и очень много устойчивости, чтобы не пошатнуться, когда все шатается.

Для того, чтобы писать так и притом писать естественно, нужно несомненно много искусства, потому что мы теперь большей частью заражены искусственностью. Прежде всего мы должны изучить, так сказать, облик естественного человека, если хотим писать естественно. Желающий писать для всех эпох должен изучить философию, вести самонаблюдение — и весьма тщательно, — заниматься естествоведением сердца и души самих по себе и во всех связях. Вот та твердая почва, на которой люди безусловно снова объединятся, когда бы это ни произошло...

Писателю, который обладает только остроумием и ничем больше, присущ тот же порок, что и совершенно плохому писателю: он не освещает предмет своей книги, последний нужен ему, чтобы только показать себя. Знакомишься с писателем и больше ни с чем. Как бы трудно ни было порой опустить остроумный период, это все же следует делать, если он не вытекает необходимым образом из сути дела. Подобная «крестная мука» приучает остроумие к узде, которую должен на него надевать разум, если они оба хотят выйти из дела с честью.

Им часто кажется, что для того, чтобы быть художником, нужно немножко пораспутничать и как бы откармливать свой гений дурными нравами[203].