Хуже всего, что я при моей болезни совершенно не мыслю и не чувствую вещей без того, чтобы не чувствовать при этом преимущественно себя. Я осознаю все свои страдания: все становится у меня субъективным, а именно все стоит в связи с моей чувствительностью и болезнью. Я смотрю на весь мир, как на машину, существующую для того, чтобы всеми возможными способами сделать для меня ощутимой мою болезнь и мои мучения. Патологический эгоист. Это в высшей степени печальное состояние. Я должен теперь выяснить, есть ли во мне еще сила, смогу ли я это преодолеть; если нет, то я погиб. Однако болезнь этого рода стала словно моей второй натурой. Малодушие — вот правильное название моей болезни, но как избавиться от нее? Преодоление ее заслуживало бы памятника, но кто ж станет ставить памятник человеку, который из старой бабы становится мужчиной?

Ах, боже мой, сколько раз у меня возникала мысль, относительно которой я мог быть уверен, что она понравилась бы самым лучшим людям, если бы они только прочли ее. Но я не использовал ее, да и не особенно жаждал ее использовать. И из-за этого какой-нибудь плоский литератор или компилятор или пишущий эпиграммы путаник смотрели на меня свысока, и я должен признаться, что, при моем поведении, эти люди были не так уж неправы; ибо как же они могли знать то, что я по своей лени утаил даже от черновой тетради...

Кровельщик, возможно, находит в утренней молитве силу для встречи с ужасной опасностью. Как счастливы люди, которым это доступно! А может быть, он находит ее в стакане водки? О, если бы хоть иногда знать, что именно придает людям мужество!

Если бы небо нашло необходимым и полезным еще раз переиздать мою жизнь, то я хотел бы сообщить ему некоторые небесполезные замечания к новому изданию, касающиеся преимущественно облика, черт портрета и общего плана.

Сегодня я позволил солнцу встать раньше, чем я... Одна из самых примечательных черт моего характера состоит, безусловно, в склонности к странному суеверию, вследствие которого я вижу в каждой вещи предзнаменование, и сотни предметов за день становятся для меня оракулами. Здесь не требуется подробного описания, так как я в этом разбираюсь даже слишком хорошо. Вот проползло какое-то насекомое — и это служит ответом на вопросы о моей судьбе. Не удивительно ли это для профессора физики? Не заложено ли это в человеческой природе и не стало ли это лишь у меня чудовищным явлением?...

Самым счастливым чувствуешь себя тогда, когда твое чувство велит тебе жить только в этом мире. Мое несчастье в том, что я никогда не живу в этом мире, а напротив, в множестве всевозможных взаимосвязей, которые создает моя фантазия, поддерживаемая моей совестью; таким образом, пропадает часть моего времени и разум не способен это преодолеть. Следовало бы основательно объяснить это явление. Живи по-настоящему в своей первой жизни для того, чтобы наслаждаться второй. В жизни так же, как и во врачебной практике: первые шаги — решающие.

При всей моей любви к покою, я все время углублял мое самопознание, не имея, однако, сил сделаться лучше; я даже часто извинял свою инертность тем, что замечал ее, и удовольствие от того, что я замечал точно какой-нибудь свой недостаток, нередко превосходило досаду, которую возбуждал во мне сам этот недостаток. Таким образом профессор «мел для меня гораздо большее значение, чем человек. Пути господни неисповедимы.

Измеритель забот, mensura curarum — это мое лицо.

Мое тело — это часть мира, которую могут изменить мои мысли. Даже воображаемые болезни могут сделаться действительными. Во всем остальном мире мои гипотезы не могут изменить обычного хода вещей.

Если бы я мог провести каналы в моей голове, чтобы способствовать внутренней торговле между запасными складами моих идей. Но они лежат там сотнями, бесполезные друг для друга.

Когда я прежде закидывал в своей голове удочку для улова мыслей и внезапных идей, то мне всегда кое-что попадалось. Теперь рыба не идет так хорошо. Она начинает окаменевать на дне, и мне приходится ее вырубать. Иногда я вытягиваю ее по частям, как окаменелости Монте Болька, и кое-что из этого стряпаю.

Вся моя деятельность подчинена тетерь заработку. Угли еще тлеют, но пламени уже нет.

Меня часто порицали за совершенные мной ошибки те люди, у которых не было ни силы, ни остроумия, чтобы их совершить.

Ах, это были счастливые дни, когда я еще верил во все, что слышал!

Величайшее счастье, о котором я ежедневно прошу небо: пусть превосходят меня в силах и знаниях лишь разумные и добродетельные люди.

Найдется ли кто-нибудь, кто хотя бы однажды в году наедине с собой не был бы глупцом и не мыслил себе иного мира и иных более счастливых обстоятельств, чем действительные? Благоразумие же заключается лишь в том, чтобы тотчас же очнуться и отправиться из театра домой, едва миновало представление.

Ежедневно я все более убеждаюсь, что моя нервная болезнь поддерживается моим одиночеством, если даже и не полностью вызвана им. Порой я не нахожу уже почти никакого развлечения, кроме работы головой; и так как мои нервы никогда не были крепкими, то поэтому естественно возникло переутомление. Я очень хорошо замечаю, что общество делает меня добрым. Я забываю себя или, скорей, моя голова уже только воспринимает, вместо того, чтобы творить, и, следовательно, отдыхает. Поэтому и чтение является для меня отдыхом. Но это все же не то, что общество, потому что я постоянно откладываю книгу и начинаю вновь думать о себе.

Завещания обычно начинают тем, что поручают душу богу. Я охотно отказываюсь от этого, так как полагаю, что такие рекомендации мало полезны, если они не сопутствовали людям в течение всей жизни. Подобные рекомендации являются обращениями в веру перед повешением, столь же легкими, как и бесплодными.

Все запретное я вкусил вновь и чувствую себя, слава богу, так же плохо, как и раньше (я имею в виду не хуже).

Procrastinateur — человек, откладывающий все на завтра — тема для комедии; мне следовало бы обработать нечто подобное. Откладывание было издавна моим величайшим недостатком.

Девушка, 150 книг, несколько друзей и вид на окрестности, шириной примерно с немецкую милю, — вот это и было для него целым миром.

Во второй половине XVIII в. в маленьком немецком городе Геттингене, известном своим университетом, жил один из оригинальных писателей и ученых Германии Георг Кристоф Лихтенберг (1742—1799). Однако до недавнего времени имя этого выдающегося просветителя, о котором с глубочайшим уважением отзывался Кант, силой ума и таланта которого были восхищены Гете, Герцен и Толстой, знали немногие. Причины этого разнообразны. Отчасти это объясняется тем, что большинство произведений писателя, публицистических по своему характеру, печаталось в различных популярных журналах и карманных календарях. Будучи весьма злободневными, они поздней в какой-то степени утратили свою актуальность и были забыты. Некоторые из задуманных им произведений не вышли из стадии набросков; иные же, как, например, «Афоризмы», он не решался опубликовать, и они стали известны лишь после его смерти, а в более полном виде только в начале XX в.