— Чем ты можешь доказать свою порядочность? — спросила его Ранка.

— Частично я уже доказал тем, что сдал вам свой батальон, — ответил капитан и, бросив тревожный взгляд на подпоручика, на мгновение замялся. — Если бы вы были настолько добры и приняли меня к себе в партизаны, я смог бы практически доказать свою порядочность.

Марко засмеялся так громко, что пленные посмотрели на него с испугом. Сколько раз в войну он брал в плен вражеских солдат или жандармов разных национальностей — венгров, итальянцев и немцев. Многие из них пытались доказать свою принадлежность к коммунистической партии, просили принять их в партизаны, уверяли и клялись, что будут честно бороться, убеждали, будто фашисты насильно забрали их в свою армию. Но Марко никому не верил.

У него было основание не верить им. Он был убежден: никаких настоящих антифашистов в фашистских армиях нет и быть не может.

По его мнению, антифашисты или сидели в концентрационных лагерях, или с оружием в руках сражались против фашизма. И поэтому всякий раз, когда кто-нибудь из пленных заявлял, что он коммунист, Марко чаще всего без зазрения совести расстреливал такого как предателя.

И у него рука не дрожала.

— Камрад подпоручик, — снова заговорил капитан, обращаясь к Марко, — я взываю к вашей гуманности и прошу у вас снисхождения…

— Фашистам никакой пощады быть не может и никакого снисхождения. Вы столько наделали зла сербам, что, если бы каждого из вас по три раза расстреливали, все равно бы вы своими смертями не оплатили всех преступлений.

— Эти преступления делали фашисты.

— Ты считаешь, что отличаешься от них?

— Камрад, я честный австриец, инженер, и меня зовут Георг Штраус. Вы должны мне поверить.

— Ты вражеский офицер, и для меня этого достаточно, чтобы тебя расстрелять.

Пленный понурил голову и замолчал.

— Ты не родственник того, известного Штрауса? — спросила его Ранка.

Капитан заметно оживился.

— Нет, фрейлейн, к сожалению, только однофамилец…

— Я очень люблю вашего Штрауса.

Валетанчич с недоумением посмотрел на своего комиссара.

— Перед войной я была в Вене. Она мне очень понравилась. Мы были в вашей опере.

— К сожалению, она пострадала. Американцы ее разбомбили.

Марко уже злился на Ранку. Он не мог понять, о каком Штраусе идет разговор.

— Это какого Штрауса ты любишь? — спросил Марко, когда они остались одни, всматриваясь в нее долгим, испытывающим взглядом.

— Ты ревнуешь? Мне всегда казалось, что ты совсем не умеешь ревновать, — таинственно заговорила она, улыбаясь.

— В последнее время ты ведешь себя немного странно. — Он проглотил комок, застрявший в горле, и продолжал: — Ты совсем отбилась от рук. Что бы я ни предложил, ты обязательно все делаешь наоборот. Тебе доставляет удовольствие дразнить меня.

Ранка улыбнулась. У нее была ободряющая, спокойная улыбка.

— Пожалуйста, не говори глупостей. — Голос у нее был такой же спокойный, как и улыбка. — Ты прекрасно знаешь, как я тебя люблю, и в этом нечего сомневаться.

Марко минуту молчал. Выражение его лица изменилось.

— Может, ты все-таки скажешь, кто этот немец, которого ты знаешь? — спросил он и покраснел.

— Ты о Штраусе? — Она спрятала улыбку на своем лице. — Это известный австрийский композитор.

— Где же ты с ним познакомилась?

— Он умер раньше, чем мы с тобой родились. Осталась жить только его музыка. Я очень люблю его музыку.

— И я люблю музыку, — сказал Марко, — но только не немецкую, а нашу, сербскую. Лучшей музыки для меня нет. И знаешь, Ранка, любить швабскую музыку — это позор, а для комиссара — позор вдвойне!

— Не говори глупости, Марко. Музыка Штрауса общенародная. Это великий композитор.

Лицо Марко стало мрачным.

— Не ведаю, каким он был композитором, но знаю: все они — наши враги. У шваба врожденная ненависть к славянам, ты это должна помнить.

— Среди них тоже имеются порядочные люди, — заметила Ранка. — Их только надо уметь отличать. Ты говоришь не то, совсем не то.

— Может, ты скажешь, что и этот капитан порядочный человек? — Он кивнул головой в сторону офицера.

Ранка пожала плечами.

— Нет, я этого пока не сказала, но вполне возможно, что в свое время он состоял в антифашистской организации. — Она минуту помолчала, потом спросила: — Почему ты думаешь, что ему нельзя верить?

— Верить немцу, фашисту?

— Во-первых, он не немец, а австриец.

— Это одно и то же. Все они — одинаковые твари! Все они — наши заядлые враги. Ты знаешь, сколько раз австрияки пытались покорить Сербию? У меня прадед и дед погибли от австрийских пуль. И все не на ихней, а на нашей земле.

— А это важно, где они погибли, на чьей земле?

— Запомни, это очень важно. Ведь они погибли, защищая свой очаг, а не лезли к ним в дом. Такие вещи ты должна различать. Или в гимназии это не изучали?

С грохотом совсем недалеко от них разорвались один за другим несколько снарядов. Они переглянулись. Ничего нет более ужасного, как попасть под огонь своих пушек. Марко подумал, что, может, артиллерийские наблюдатели обнаружили выстроившихся немцев и теперь стараются накрыть их огнем. Он приказал связному выпустить в воздух зеленую ракету — сигнал обозначения линии передовых частей. На его ракету ответили такой же ракетой по другую сторону ущелья. Где-то там была слышна пулеметная перестрелка. Она была неинтенсивной и неорганизованной, видимо, передовые подразделения обозначали стрельбой рубеж, на который вышли.

Из ущелья уже поднимались последние пленные. Они шли устало, не оглядываясь. Ранка посмотрела вниз — тати было уже пусто, только кругом валялось брошенное снаряжение: ранцы из телячьей кожи, каски, ручные гранаты, лопаты, патронные ящики, противогазы, ручные пулеметы, винтовки и множество всяких бумаг. Так всегда бывает, когда солдаты сдаются в плен. Они стараются освободиться от всего, что так долго и упорно хранили долгие годы. Еще в ущелье было видно несколько навьюченных лошадей, привязанных к кустам. Валетанчич приказал, чтобы скотину тоже вывели сюда. Солнце уже было в зените, но в ущелье не заглядывало. Высокие скалы далеко отбрасывали непроницаемые тени.

— Камрад подпоручик, предупредите своих людей, пусть будут осторожны с белой лошадью, — сказал капитан Марко. — У нее дурная привычка — кусается. Мы о ней имели много хлопот.

Комиссар взглянула на капитана и вдруг почувствовала к нему какую-то жалость. Она не понимала, почему ей стало жаль этого пожилого человека. Если судить по морщинам, избороздившим лицо, и седым волосам, он был не моложе ее отца. Подумав об этом, она вдруг захотела чем-то помочь капитану. А что, если Марко согласится оставить его в роте? Она еще раз посмотрела на офицера. Штраус стоял как вымокший под дождем, усталый, осунувшийся, преждевременно постаревший, повернувшись спиной к своим солдатам. Он понимал, что они сейчас думают, и не хотел встречаться с ними даже взглядом.

— Куда прикажете отправиться моим солдатам? — спросил он наконец у Валетанчича, когда последняя группа немцев вышла ив ущелья.

— В лагерь дойдете, куда же еще?

— Печальная участь людей, потерпевших поражение. — Капитан пытался улыбнуться, но на лице проступила лишь тупая боль. — Назначите нам конвой или мы сами пойдем, куда прикажете?

Марко не сразу ответил. Ему очень не хотелось выделять конвой для отправления пленных. У него и так было мало людей в фоте.

— У меня нет свободных людей, — сказал подпоручик, — я выделю только двух бойцов.

— Можете выделить и одного. Уверяю вас, его никто не тронет. Мои солдаты сами пойдут, куда прикажете.

Через минуту длинная колонна пленных вытянулась через плато.

Шли пленные медленно, тяжело стуча коваными сапогами, тихо переговаривались между собой. Для них война закончилась.

Солдат увели, а капитан остался на прежнем месте. Партизаны занялись трофеями, и никто на него не обращал внимания, будто его и не существовало. А он не хотел снова обращаться к подпоручику, чтобы не казаться слишком назойливым.