Влада долго еще говорил в том же духе, и Лабуд его не прерывал. Он понимал, что Влада нуждался в том, чтобы излить душу, оправдать свой поступок, очистить совесть. В конце концов, Зечевич неплохо тянул лямку войны и не собирался бросать ее на полдороге. Сегодняшним поступком он окончательно определил свое место в этой войне. Кроме того, он перешагнул и через ту межу, которая раньше казалась ему неодолимой, — он покинул жену. Точнее говоря, она порвала с ним. Влада узнал об этом, когда утром пришел в родное село. Он до сих пор еще не преодолел полностью того уныния, в которое его повергло это известие.

— Послушай, Милан, — обратился Влада к Лабуду в надежде, что тот поймет его состояние, — придумай мне какое-нибудь задание, чтобы я ни минуты не оставался больше в этом селе. Пошли туда, откуда мало кто назад возвращается.

Лабуд удивленно посмотрел на него.

— Ничего не понимаю. Все эти дни, что мы блуждаем по Поморавлю, мне казалось, что ты жаждал побывать дома!

— Так оно и было на самом деле. А сейчас хочу уйти отсюда как можно дальше и никогда не возвращаться. Разве ты не слышал, как поступила Елена?

— Нет.

На лице Влады мелькнуло подобие усмешки.

— Она ушла с четниками. Чамчич ее увел.

— Не может быть, это невозможно! — воскликнул Лабуд, пораженный новостью.

— Почему? В такое время всякое случается. Разве мало случаев, когда сын борется в партизанах, а отец у четников? И видят они друг друга только через прорезь прицела. Ну а жена против мужа и подавно может воевать.

Влада не ощущал к жене особой ненависти. Он привык в жизни со многим мириться. Ему казалось, что он легко перенес бы и этот удар, нанесенный в спину, если бы мог понять, что побудило Елену изменить ему с человеком, который смертельно ненавидел его и лишь выискивал удобный момент, чтобы вцепиться мертвой хваткой в его горло. Сейчас, глядя на свою жизнь с Еленой как бы со стороны, Влада подумал о том, что она похожа на встречу двух человек на железнодорожной станции, следующих разными поездами. Подошли поезда, и они поехали в разные стороны. И никто из них еще не знает, какому поезду суждено наскочить на мину и взлететь на воздух.

Лабуд предложил Владе пойти с ним на задание. Зечевич согласился без малейшего раздумья.

— На меня можешь положиться, как на самого себя, — заверил он Лабуда, когда тот изложил ему свой план. — Даже если не найдется других добровольцев, пойдем вдвоем.

Лабуд был рад видеть Зечевича вновь полным сил и уверенности в себе.

— Задание очень опасное. Наверняка можно сказать, что без потерь не обойдемся, — сказал он. — Поэтому будем брать одних добровольцев.

— Для меня лично опасность задания не имеет значения. Сейчас мне безразлично — жизнь ли, смерть ли, — заявил Влада.

— Ну, ты не прав. Я, например, не собираюсь расставаться с жизнью, я ее люблю.

— А кто ее не любит? Дураки и те боятся смерти, не желают умирать. Я говорю о другом: если придется умереть, так надо умереть достойно.

Лабуд расстался с Владой в твердой уверенности, что легко найдет добровольцев, готовых пойти с ним на виадук, тем более что требовалось их немного — человек пять, не более. Это должны были быть люди смелые, бесстрашные. Мысленно перебирая фамилии бойцов, Лабуд с удовлетворением отмечал, что большинство из них таковыми и являются. Однако на фамилии Лолич он запнулся.

Когда наступили трудные времена, Лолич как-то сразу сник. Лабуд пытался ему помочь, но безрезультатно. С лица Пейи не сходила тень страха. Слепой инстинкт самосохранения оказался у него сильнее доводов Лабуда об ответственности, лежавшей на плечах партизан, о необходимости быть готовыми пожертвовать собой ради победы революции.

— Знаешь, Милан, что я тебе скажу, — неожиданно прервал Лолич Лабуда. — Мне кажется, ты сам не веришь в то, что говоришь. — Он помолчал немного, как бы давая Милану время осмыслить услышанное им, и продолжал: — Весь твой план взрыва виадука напоминает приключенческий эпизод из плохого кинофильма. Я убежден, что тебя никто не поддержит, не говоря уже о том, чтобы пойти с тобой на это задание.

Лабуд с яростью посмотрел на него и даже приподнялся с места, словно собирался его ударить, но затем овладел собой.

— Если ты трус, не думай, что все остальные такие же… — несколько повысив голос, ответил Лабуд.

Пейя скупо улыбнулся.

— Я не хотел никого обижать. Можешь кричать на меня, сколько тебе заблагорассудится, я не рассержусь, — произнес он, с трудом выговаривая слова. — Сейчас не то время, чтобы тратить силы на обиды. Но бьюсь об заклад, что выполнить твой замысел нельзя. Это план самоубийства.

— Ты ошибаешься, Пейо. Я не собираюсь умирать. Я хочу жить и бороться.

— Так и живи, черт бы тебя побрал! Не суйся в дела, которые тебя не заставляют делать.

— На виадук я иду добровольно, меня никто не принуждал. И со мной пойдут одни добровольцы.

— Где те ты их найдешь?

— В нашей роте!

— Думаешь, кто-нибудь пойдет с тобой? Или ты забыл о том, что случилось с Чарапичем?

— Все я помню отлично. Поэтому и уверен, что, если надо, моя рота пойдет со мной туда, куда я скажу.

— Может быть, ты думаешь, что и я брошусь за тобой очертя голову?

— Пошел бы и ты, я в этом не сомневаюсь. Только я тебя на сей раз не возьму! Оставайся, живи, черт с тобой. И пусть тебя всю жизнь грызет твоя собственная совесть.

Лабуд резко повернулся и направился в штаб отряда, где должно было состояться партийное собрание. Он был возмущен тем, что приходилось таким людишкам, как Лолич, доказывать очевидные истины.

Самочувствие у Лабуда было неважное. Прошлую ночь он спал плохо. Стоило ему немного забыться, как перед глазами возникало или пепелище родного дома, или предсмертная презрительная усмешка Павле Чарапича, его лицо, пересеченное кровавой полосой. Так он промучился до зари и, когда луна, смотревшая в окно, побледнела, окончательно отказался от попытки заснуть.

Лабуд с детства привык наблюдать зарождение нового дня. Он не помнил случая, когда бы восход солнца заставал его в постели. С непередаваемым наслаждением он ждал появления из-за Космая золотистого веера солнечных лучей и радостно подставлял им свое лицо. Ему нравилось наблюдать за свежим утренним ветерком, пригибавшим посевы и быстро терявшим свою силу в лесной чаще. Его волновало журчание небольших ручейков, протекавших через село. От вида этой первозданной красоты все его существо наполнялось радостным ощущением счастья.

На ветке акации в лучах утреннего солнца прихорашивался скворец, а рядом, на заборе, не обращая на него внимания, грелась кошка. День обещал быть ясным и безветренным, что в начале зимы большая редкость. На полянах еще лежал снег, но с крыш уже начинало капать. Небо было безоблачным, воздух — звонким и чистым. На ясном фоне Космай казался словно нарисованным.

На школьном дворе в две шеренги выстроилась двенадцатая рота. В отряде уже прослышали о том, что Лабуд будет отбирать добровольцев для какого-то важного и опасного задания, поэтому во дворе было много бойцов из других рот, жаждавших посмотреть на храбрецов, готовых сознательно рисковать собственной жизнью.

— Товарищи! — обратился к бойцам своей, роты Лабуд, взобравшись на школьное крыльцо. — Товарищи! — повторил он, сдерживая волнение. — Окружной комитет партии приказал нашему отряду уничтожить виадук на Лапаревской горе. Большинство из вас хорошо знает это сооружение. У многих на строительстве этого моста пострадали родные и близкие. Можно сказать, что виадук построен потом и кровью наших людей, и, конечно, очень жаль уничтожать это творение рук человеческих. Но сегодня виадук несет нам смерть. Через него немцы гонят эшелоны с танками, боеприпасами, снаряжением на восточный фронт, чтобы уничтожать наших русских братьев. По этой железной дороге фашисты перебрасывают войска для борьбы с партизанами, для уничтожения наших сел и деревень. От вашего имени я обещал на партийном собрании, что мы взорвем виадук и выведем из строя железную дорогу. Уверен, что среди вас найдутся люди, готовые добровольно пойти со мной на это задание. Мы — внуки и правнуки героев сербского народа — Косантича Ивана, воеводы Дучи, Янки Катича, Ильи Бирчанина и Карагеоргия Петровича. Они не знали страха, смело шли на врага и громили его. Так будем же и мы достойными наследниками наших великих предков!